Л.Леонов "Золотая карета"
Московский театр на Малой Бронной,1971.
Режиссер: Александр Дунаев.
В ролях: Лидия Сухаревская, Борис Тенин, Леонид Броневой, Галина Васькова, Кирилл Глазунов, Антонина Дмитриева, Борис Кудрявцев, Наталья Медведева, Геннадий Сайфулин, Виктория Салтыковская, Николай Серебренников, Сергей Смирнов, Анатолий Спивак, Александр Ширшов

Леонид Максимович Леонов — русский советский писатель, прозаик и драматург, общественный деятель, заслуженный деятель искусств РСФСР (1949).

Золотая карета
(вариант 1964 года)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Щелканов Сергей Захарович
Марья Сергеевна — его жена, председательница горсовета
Марька — их дочь
Березкин — полковник, проездом в городе
Непряхин Павел Александрович — местный житель
Дашенька — его жена
Тимоша — его сын
Кареев Николай Степанович — заезжий ученый
Юлий — сопровождающий его сын
Рахума — факир
Табун-Турковская - мадам
Раечка — секретарша
Маслов — тракторист
Макарычев Адриан Лукъяныч — председатель колхоза
Галанцев Иван Ермолаевич - еще один председатель колхоза

Отцы с невестами, командировочные и прочие.
Действие происходит в бывшем прифронтовом городке в течение суток, тотчас после войны.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Номер во втором этаже провинциальной гостиницы бывшего монастырского подворья. В одном из окон, расширенном нынешними хозяевами применительно к современности, как и в проеме стеклянной двери на балкончик, качаются голые деревья и гаснет осеннее небо за зубчатой стеной.
Закатные тучи горят дымно и неярко, как сырые дрова. Снизу доносится однообразный развеселый дребезг неизвестного происхождения...
Щелкает дверной замок и выключатель; при свете тусклой лампчонки видно сводчатое помещение, обставленное предметами былых времен. Тут имеются узорчатая, чудесного голубого кафеля печь, кресла с высокой спинкой и на березовом чурбаке-протезе, потом зияющий пустотой резной киот и, наконец, две нынешнего производства железные койки с жидкими одеяльцами.
Директор гостиницы, пожилой чело век в ватной стеганке, Непряхин приглашает войти новых постояльцев с богатыми, желтой кожи, чемоданами, Кареевых — отца с сыном.

Н е п р я х и н. Тогда остается последний номер, граждане, лучше нет. Заметьте, стекло в окнах цельное, вид на древности, опять же санитарный узел — рукой подать.

Ю л и й (потянул носом) . Верю… (Отцу.) Вот он, твой желанный за дремучими лесами Китеж-град. Хлябь, тьма, холодина... и, сколько я понимаю, потолки текут вдобавок?

Н е п р я х и н. Может, читали в газетках, гражданин: война была на белом свете. Весь городок ничком полег! (Сдержась.) Так что решайтеся, граждане, и сдавайте пачпорта в прописку.

(Старший К а р е е в ставит чемодан посреди и присаживается на стул.)

К а р е е в. Ладно, сутки проживем как-нибудь. (Сыну.) Не ворчи, а лучше достань-ка из чемодана пилюльку какую-нибудь, с горячительным. Знобит с дороги...(Снизу доносится неразборчивый частушечный выкрик и ритмичное звяканье оконного стекла под плясовой перебор доброго десятка сапог.) Весело живете, не по времени!

Н е п р я х и н. Внизу, в колхозном ресторане, мужики гуляют: знатный тракторист с войны воротился. А у каждого невесты на выданье, дело житейское. (Со вздохом.) Эх, в единую ночку, под десятое июля, сиротским пепелком поразвеялась наша краса... Целую ночь бомбили.

К а р е е в. На что же они польстились-то? Помнится, всей индустрии у вас спичечная фабрика да кожевенный завод.

(К а р е е в указывает Н е п р я х и н у место против себя, но тот остается на ногах.)

Н е п р я х и н. А я скажу, на что. В плоду главное-то — семечко... и. желательно им было то золотое зернышко склевать. Народ уничтожают со святынь.

Знакомые душевные интонации Непряхина, его манера по-птичьи прищелкивать языком заставляют Кареева внимательней приглядываться к старику. Нет русской летописи такой, чтоб про нас словечка не нашлось, а то и двух! У нас сомы в речке ровно киты слоняются, в бывалошние годы на подводах увозили. Самобогатейшие места! А в канун войны воду под нами открыли — в три с половиной раза целебней вод кавказских. Вот оно как, миленькие!

(Ю л и й между делом открыл водопроводный кран над раковиной в углу, оттуда ничего не течет, пощупал ледяную печь и сокрушенно покачал головой.)

Ю л и й. Судя по хозяйству, в горсовете у вас тоже сом с аршинными усами сидит.

Н е п р я х и н. Каб везде-то такие сидели! Нашу председательшу, Марью-то Сергевну, еще в какие города сманывали: с трамваями. А не отпустили трудящие-то.

К а р е е в (не оборачиваясь) . Это какая же Марья Сергеевна?. не Машенька ли Порошина?

Н е п р я х и н. Хватил!.. Порошиной она, почитай, годов двадцать пять назад была. Щелканова теперь, спичечного директора жена. (Насторожась.) Извиняюсь, живали у нас или так, проездом случалося?

Ю л и й. Мы геологи, любознательный старик. Это сам Кареев, академик, к вам пожаловал... слыхал такого?

Н е п р я х и н. Не возьму греха на душу, не слыхивал. Много на свете Кареевых-то. У меня дружок был, тоже Кареев. Сомов вместе ловили, на Памирских горах погиб. Сколько я понимаю, в недрах наших пошарить приехали?. давно ждем Нам бы не злато, а хоть бы слюдицу, керосинчик там али другую какую полезность отыскать. Больно с войной-то поизносилися; и деток жалко, и святыньки не на что починить.

Ю л и й. Нет, мы проездом... Ну, прописывай паши пачпорта и насчет дровец похлопочи.

(Что-то бормоча под нос, не чувствуя на себе пристального кареевского взгляда, Н е п р я х и н идет с паспортами к двери, по с полдороги возвращается.)

Н е п р я х и н. Зреньице мое с годами шибко поослабло. Дозвольте товарищу академику в личико бы заглянуть.

(Они смотрят друг па друга, рассеивается туман двух десятилетий. К великому удивлению Ю л и я, следует молчаливое и несколько затянувшееся по вине Н е п р я х и н а объятье.)

К а р е е в. Ну, полно, полно, Павел... смял ты меня совсем. Кроме того, остерегись: простудился я в дороге.

Н е п р я х и н. Друже ты мой, друже!.. А я-то кажную осень об эту пору мысленно обегаю горы Памирские, кличу тебя, братец ты мой... и отзвуку мне нету. Ведь как одурел, ровно от вина: что и сказать тебе на радостях, не знаю... Миколай Степанович!

К а р е е в. Ладно... перестань, дружок, перестань. Все пройдет и сравняется... И зови по-прежнему: неужто я таков важный да старый стал?

Н е п р я х и н. Куды, ты еще полный орел. Вот я... Как Власьевна моя приказала долго жить, я с тоски-то на моло денькой женился, Дашенькой звать. Со стороны глянуть -вроде живи да поправляйся: при месте нахожуся, весь должностями окружен... музей тоже на меня возложен. Опять же обувку шить навострился за войну-то, тоже копеечка бежит. И кровля имеется, и сынок, слава богу, живой с поля боя воротился... Слышь, как внизу орудует?

Ю л и й. Он и есть знаменитый тракторист?

Н е п р я х и н. Зачем, то другой. Моего-то мужики наняли в трактористову честь на гармони играть. Мой-то голова был, в городе Ленинграде на звездочета обучался. Разов пять не то семь в заграничных вестниках печатали... Тимофеем звать. Вознесся старый Непряхин гордынею,— тут его судьба сперва Дашенькой стуканула, глянула в очи — маловато!.. Тимошей добавила. У кого руку-ногу, у него глаза отобрала, война-то, у звездочета моего! (Пауза молчания.) Окаянный, ай денег на марку не было: за столько годов весточки не прислал?

К а р е е в. Были тому особые причины, Палисаныч.

Н е п р я х и н. Понятно, понятно: копил, в мертвых таился до поры. Жива, жива Машенька-то Порошина. Пронзи ее своей славой, Миколай Степаныч, до самого сердца пронзи! Чего дровец... я вам и кипяточку погреться раздобуду!

Юлий снимает пальто с отца. Непряхин бежит исполнять обещанное. С порога оглянулся.

Местность у нас ветреная, круглые сутки ровно орда шумит. И дверь не прикрывайте — печка в коридоре утром топилася...

(Снова вперемежку с ветром тяжкий гул самозабвенного пляса. Некоторое время старший К а р е е в разглядывает что-то в непроглядном, кабы не зорька на краю неба, пространстве за окном.)

К а р е е в. Когда-то эти сорок километров я обыденкой хаживал... в непогоду у Макарычева в Глинках ночевал. Былинный был богатырь... на войне не побили, тоже поди облунел весь. Бывает перед закатцем: молодость пройдет прощальным маршем, жаром обдаст и дыханьем лугов... и в яму потом!

Ю л и й. Не жар ли у тебя, родитель, в лирику вдарило... Ну-ка, я тебя пристрою начерно пока!

Он усаживает отца в кресло, наливает чарочку из походной, в желтой коже, фляги, потом дает две большие белые пилюли. В полутьме коридора за открытой дверью проплывают смутные фигуры местных и командировочных.

К а р е е в. В этом самом городишке, однажды, юный совсем учитель полюбил девушку... каких нынче и не бывает на свете. Отец у ней был важный чиновник с жесточайшими седыми бакенбардами и такая же мать... если не изменяет память, уже без бакенбард. Так вот, ровно двадцать шесть лет назад этот нищий мечтатель отправился с ними на гастроль заезжего факира. Обожал эти наивные провинциальные чудеса для бедных!. но в тот вечер видел только мерцающий профиль своей соседки. В антракте чудак осмелился испросить у старика руку его дочки... и до сих пор мерещится мне, дружок, его зычный негодующий бас и этакое вращательное движение сердитых бакенбард... А получив афронт, он вот в такую же бездомную ночь и отправился искать счастья...

Ю л и й. (в тон ему, из потемок) На Памир, как говор легенда. Аминь! Извини, еще немного побеспокою...

(Сын укрывает клетчатым пледом ноги отца, расставляет привезенную еду. Внезапно падает накал в лампочке, что заставляет младшего К а р е е в а зажечь две свечи из чемодана.)

И здесь эти судороги подыхающей войны. Тебе не дует никуда?.. Это и была Машенька Порошина?

К а р е е в. Не вздумай включать это в мою академическую биографию!

Ю л и й. А я-то всю дорогу гадал: с чего тебя понесло такую трясовицу? Греза юности!

К а р е е в. Юность моя прошла безрадостно, однако не ропщу... В каждом возрасте содержится свое вино, только мешать не рекомендуется... во избежание изжоги и разочарований!

(Насколько можно разобрать в потемках, на пороге стоит худой и высокий, с седыми висками, незнакомый полковник. Через плечо висит набитая полевая сумка, в руке трофейная бутылка неожиданной формы. Слова свои он произносит замедленно, с суровым достоинством, причем время от времени утрачивает нить рассказа. Кажется, черное послевоенное безмолвие вступает сюда за ним по пятам. Ю л и й высоко поднимает свечу с клонящимся на сторону пламенем.)

Ю л и й. Войдите... вам угодно?

Б е р е з к и н. Прежде всего краткие описательные сведения. Полковник Березкин, бывший командир гвардейской бригады... в отставке. Случайно задержался здесь на сутки.

(Он показывает колодку орденов, которая вслед за тем с оловянным звуком возвращается в карман. Ю л и й склоняет голову в полупоклоне.)

Не ношу из деликатности перед этим обугленным городом.

Ю л и й. Ясно. А мы Кареевы, по части геологии, тоже проездом. Итак, чем могу... полковник?

Б е р е з к и н. Разве только совместно помолчать часок, и, если найдете причины основательными, пригубить этого занимательного напитка.

Ю л и й (стремясь ослабить шуткой странное стеснение перед гостем). Однако оно у вас зеленоватое. Сколько я понимаю в химии, это водный раствор медного купороса?

Б е р е з к и н. Внешность вещей обманчива, как и у людей. (Вскинув бутылку на просвет.) Данный состав содержит в себе малоизвестный мягчительный витамин «У». Незаменимо от простуды и одиночества.
(Ю л и й жестом приглашает полковника к столу, куда тот дополнительно к расставленным выкладывает и свои припасы. Почему-то его, как и старшего Кареева, тянет к стеклянной двери.)
Примечательно — прошел со своей бригадой Европу наискосок... и след поучительный оставил. А вот вернулся, взглянул на это, милое, и стою, как мальчишка, и колени дрожат. Здравствуй, первейшая любовь моя...

Ю л и й. Кого вы подразумеваете, полковник?

Б е р е з к и н. Россию.

Он открывает дверь на балкон, ветер относит занавеску, раскачивает лампочку на шнуре, гасит пламя одной свечи, которую не успел прикрыть ладонью Юлий. Слышно, как надсадно кричат грачи и грохочет где-то лист порванной кровли.

Ю л и й. Попрошу прикрыть дверь, полковник. Отец простудился в дороге, а мне не хотелось бы раньше срока остаться сироткой.

К а р е е в. (из своего угла) Ничего, сюда не задувает.

(Закрыв дверь, Б е р е з к и н берет свечу со стола и находит глазами кареевское кресло. Видимо, полковника вводят в заблуждение длинные волосы сидящего перед ним человека.)

Б е р е з к и н. Прошу прощенья, товарищ художник, не различил впотьмах. (Сухо щелкнув каблуками.) Бывший военный Березкин.

К а р е е в. Приятно... но, как уже было сказано моим сыном, я не художник, а геолог.

Б е р е з к и н. Прошу снисхожденья за дурную память: уволен по контузии. Сказали: ты свое отвоевал, теперь иди отдыхай, Березкин. Тогда Березкин взял чемоданчик и пошел в пространство перед собою...
(Что-то случается с ним; с закрытыми глазами он мучительно ищет порванную нить. К а р е е в ы переглядываются.)
Простите, на чем я остановился?

Ю л и й. Вы взяли чемоданчик и пошли куда-то...

Б е р е з к и н. Точно, я пошел отдыхать. Вот я хожу и отдыхаю. (Неожиданно жарко.) Я любил мою армию! У ее походных костров мужал и крепнул еще совсем юный и нищий пока, желанный мир... Тут я выяснил мимоходом, что именно первей всего нужно человеку в жизни.

К а р е е в. У нас также настроение по погоде, полковник. Хороший случай проверить действие вашего напитка...
(Они садятся. Все трое смотрят на жарко полыхающую свечу. Течет долгая, объединяющая их минута.)
Так что же, по вашему мнению, прежде всего надо человеку жизни?

Б е р е з к и н. Сперва — чего не надо. Человеку не надо дворцов в сто комнат и апельсинных рощ у моря. Ни славы, ни почтенья от рабов ему не надо. Человеку надо, чтоб прийти домой... и дочка в окно ему навстречу смотрит, и жена режет черный хлеб счастья. Потом они сидят, сплетя руки, трое. И свет из них падает на деревянный некрашеный стол. И на небо.

К а р е е в. У вас большое горе, полковник?. семья?..

Б е р е з к и н. Так точно. В начале войны я перевез их сюда с границы — Олю-большую и Олю-маленькую. Опрятный такой домик с геранями, на Маркса, двадцать два. Последнее письмо было от девятого, десятого их бомбили всю ночь. Вот третьи сутки сижу в номере и отбиваюсь от воспоминаний. Чуя сумерки, они идут в атаку. (Потирая лоб.) Опять порвалось… не помните, на чем порвалось у меня?

Ю л и й. Это не важно... Раскроем и мы нашу аптеку. У нас тут имеется отличная штука от воспоминаний.

Б е р е з к и н. (Oтстраняя его бутылку.) Виноват, старшинство — войне!
(Он разливает, и сперва К а р е е в прикрывает свою чарку ладонью, пот уступает полковнику, не выдержав его пристального взгляда.)
Сожалею, что лишен возможности показать вам карточку моих Оль. Утратил по дороге в госпиталь. Только это и могло разлучить нас.
(Он поднимается и с чаркой в руке, не чуя ожога, не то дразнит, не то обминает пальцами длинное, трескучее пламя свечи. К а р е е в ы не смеют прервать его раздумья.)
Ну, за мертвых не пьют... тогда за все, за что мы дрались четыре года: за этот бессонный ветер, за солнце, за жизнь!

(Они закусывают, беря еду просто руками.)

К а р е е в. На мой взгляд, витамина «У» здесь у вас шибко переложено... (Морщась от напитка.) Большие раны требуют грубых лекарств, полковник!

Бе р е з к и н. Если меня не обманывает болезненное предчувствие, вы собираетесь пролить мне бальзам на рану.

К а р е е в. Пожалуй. Увечья войны лечатся только забвеньем... Кстати, вы уже побывали там... на Маркса, двадцать два?

Б е р е з к и н. Виноват, плохая голова, не схватываю маневра. Зачем: удостовериться, порыться в головешках... или как?

Ю л и й. Отец хочет сказать: на это следует наглядеться один раз досыта и уезжать на край света. Раны, на которые смотрят, не заживают.
(Снова откуда-то из подземелья осатанелый топот множества ног.)

Б е р е з к и н. Во имя того, чтоб не замолк детский смех на земле, я многое предал огню и подавил без содроганья. Малютки не упрекнут Березкина в малодушии... (с ветром изнутри и положив руку на грудь) и пусть они берут что им сгодится в этом нежилом доме!.. Но как же вы порешились, товарищ художник, протянуть руку за последним моим, за надеждой? (Тихо.) А что, если выхожу я на Маркса, двадцать два, а домик-то стоит и дочка мне из окна платочком машет? Еще не все мертво на поле боя. Не трогайте человеческих сердец, они взрываются.
(Он снова отходит к балкону. В небе за стеклянной дверью осталась лишь желтая полоска дикой предзимней зари.)
Какая глубина обороны! Ни одна твердыня не устоит, если двинуть со всего плеча этих континентальных расстояний...

К а р е е в. Но ведь вы затем и поехали в такую глушь, чтобы навестить ваших... милых Оль?

Б е р е з к и н. Не совсем так. Я прибыл сюда с другим заданием — наказать одно здешнее лицо.

Ю л и й. Любопытно. Вас послали — суд, закон, командование?

Б е р е з к и н. Меня послала война.
(Он расхаживает по номеру, делясь с К а р е е в ы м и историей Щ е л к а н о - ва. После двух начальных фраз он прикрывает дверь, предварительно выглянув наружу.)
Был у меня капитан на батальоне — страсть не любил, когда в него стреляют. Солдаты потешались, довольно громко иногда. И послал он с оказией дамочке одной письмишко: похлопочи, дескать, не отзовут ли меня куда-нибудь на самоотверженную без пролития крови, тыловую работу. Но оказия прихворнула - письмо пошло почтой, ткнулось в цензуру и рикошетом попало ко мне.
(Он слушает что-то у двери и усмехается. Свет гаснет почти совсем.)
Я вызвал к себе эти восемьдесят шесть килограммов мужской красоты. «Вот, любезный,— спрашиваю его,— ты что же, духобор канадский или кто еще там? Вообще против кровопролития или только против драки с фашистами?» Ну, путается, пускает длинную слезу: жена, дескать, и дочка... обе Маши, заметьте, как у меня обе Оли. «Ночей не сплю от мысли, как они без меня останутся!» — «А ежели они узнают, спрашиваю, как их папаша от войны за бабью юбку прятался, тогда как?» Дам ему промокашку со стола: «Утрись, капитан. Завтра в семь ноль-ноль поведешь в операцию головной эшелон и не щади себя... даже кровь пролей, черт тебя возьми, да так, чтоб солдаты видели!» Потом приказал тряпкой вытереть дверную скобку, за которую он брался.

Ю л и й. Трусость — это только болезнь... болезнь воображения.

Б е р е з к и н. Возможно!.. Тем же вечерком наш герой напивается с заезжим корреспондентом, едет проветриться на мотоцикле, и часом позже ночной патруль доставляет его домой с поломанными ребрами. Вывернулся, словом. Я навестил его в медсанбате. «Прощай,— сказал я ему,— туловище с усами. Лежачих не бьют, а мы уходим дальше на запад. Но если Березкин не встанет где-нибудь на могильный якорь, он навестит тебя после войны... и мы тогда потолкуем наедине о подвигах, о доблестях, о славе!»

К а р е е в. Он что же, в этом городе живет?

Б е р е з к и н. Спичечной фабрикой заведует... Целых три дня гоняюсь по его следу, но едва протягиваю руку, он утекает сквозь пальцы, как песок. Значит, следит за каждым моим передвиженьем. Вот и сейчас: пока сидим тут, дважды пробежал мимо, по коридору.
(К а р е е в ы переглянулись. Заметив это, Б е р е з к и н жестом приглашает Ю л и я остаться на том же месте, у двери, где тот случайно оказался.)
Вы склонны и это отнести за счет моей контузии, молодой человек? (Понизив голос.) А ну, рваните дверь на себя: он стоит здесь!
(Молчаливая борьба воль; стряхнув с себя чужую, Ю л и й возвращается на место у стола. )

К а р е е в. Успокойтесь, полковник, там никого нет.

Б е р е з к и н. Ладно. (Громко.) Эй, за дверью, войдите, Щелканов... и я верну низкое ваше письмо!

(Он достает из нагрудного кармана сложенный вдвое синий конверт. Подавшись из кресла, старший Кареев смотрит на дверь. Следует вкрадчивый стук снаружи.)

Ю л и й. Войдите...

(В дверь пролезает бочком ладная молодая женщина в дубленом полушубке, с охапкой обгорелых наличников и резных крылечных стоек. Следом, заметно навеселе, показывается Н е п р я х и н керосиновой лампой, чайником и двумя вздетыми на пальцы стаканами. Электрического накала в лампе несколько прибавляется.)

Н е п р я х и н. Вот и чаек приехал, грейтеся. (Жене.) Вязанку-то скинь у печки, ласочка, я затоплю потом. (Подняв с полу точеную балясину, с ожесточением боли.) Гляди, как разбогатели, Николай Степаныч: человечьими гнездами печи топим! Вот оно и пляшет, горе-то...

Д а ш е н ь к а. Эх, жижик ты эдакий: и выпил всего на грош, а уж и лапти расплелися!

Н е п р я х и н. А нельзя не выпить, ласочка, раз сам Макарычев велит: выпей да выпей в трактористову честь. Откажи, а как к нему потом за картошечкой-то покатишь: гроза! А ты меня судишь...

Д а ш е н ь к а. Отойди, устала я, жимши с тобою.

Н е п р я х и н. (Поталкивая ее к Кареевым.) Хозяйка моя, славная бабочка... белье на речке полоскала, прозябла малость, серчает. Поднесли бы глоточек для здоровья, она у меня принимает в плохую погоду. Дашенькой зовут.
(Юлий идет к ней с налитым стаканом и со вздетым на вилку огурцом.)

Ю л и й. Не побрезгуйте с нами, красавица, а то скучаем в одиночестве... ну просто как сомы!

Б е р е з к и н. Да еще про должок не забудь, должок за тобой, Дарья.

Н е п р я х и н. Слышь, ласочка, никак, зовут тебя?. ишь упрашивают. Давай сюда ручку-то.

Д а ш е н ь к а. Куда ж ты меня экую тащишь, неприбратую да нечесаную?

Н е п р я х и н. Люди образованные, не осудят.

Д а ш е н ь к а. Тогда... ну-ка, в шкатунке на сундуке у меня косыночка желтая — нога тут, другая там. Да не разбей чего сослепу, тетеря!

(Н е п р я х и н стариковской опрометью кидается исполнять приказание молодой жены. Д а ш е н ь к а стаскивает с себя полушубок, разматывает полушалок с плеч и становится статной круглолицей молодайкой с заплетенными вокруг головы рыжими, в руку толщиной, косищами; заправская начинающая ведьма. Оправляясь, она подплывает к столу.)

Чего и пожелать вам, ума не приложу... И без меня, видать, богатые да счастливые. Давайте уж пожелаю вам по крайности изменения погоды!
(Она выпивает свой стаканчик неторопливыми глотками и с ясным лицом, как воду. Ю л и й почтительно крякает, полковник готовит ей угощенье, однако Д а ш е н ь к а сама и поочередно оказывает внимание всякой снеди, выставленной на столе.)
Какой ты должок на меня насчитал?. ровно бы не занимала я у тебя.

Б е р е з к и н. Как же, обещалась вчера про кралю-то приезжую рассказать... Бают, всех мужей законных в городе о ума свела.

Д а ш е н ь к а. Ах, это соседка наша, Фимочка, вдвоем со старушкой своей проживает. Этакая змеечка, гибкая, двадцати осьми годков. Я с ей в бане мылась: тело белое, пригожее, тонкое, в иголку проденешь, а с жальцем. Кавалеры вкруг вьются, ровно мухи над ватрушкой... Тянет вашего брата на грешненькое!

Б е р е з к и н. Живут на что со старухой-то?

Д а ш е н ь к а. Она войну-то кассиршей на железной дороге просидела. А кажному ехать надо — кому за хлебцем, кому мать хоронить. Ну и брала: с горя по крупице — к праздничку пирожок. (Закусывая.) Наша председательша, Марья-то Сергеевна, и не гадает, какая над ей гроза нависла. В самого Щелкана, в мужа ее, Фимка-то наметилась. Может, и брешут, кто их знает, а только она его будто из войны выручила. И про спички свои забыл, жениться на ней ладит.

К а р е е в. При живой-то жене?

Д а ш е н ь к а. Разъедутся!.. Уж тайком помещение ищут. А ей невдомек, бедняжке, Марье-то Сергеевне. Ночью часок-другой подремет на казенной жесткой коечке и опять до свету бумагой шурстит. За текучими делами горюшко-то и подползло!

Ю л и й (для отца). Несчастна, значит?

Д а ш е н ь к а. Промашка у ей вышла. Она из богатого дома, отец-то всем телеграфом у нас заведовал... учителишка один в нее и влюбись! Вроде и он по сердцу ей пришелся, да только бедный: ни ножа в дому, ни образа, ни помолиться, ни зарезаться. В молодые годы сомов с моим-то ловили!.. Ну и высказали учителишке напрямки: чего ты, арифметика горькая, у крыльца бродишь, травку топчешь, наших псов дразнишь? Чем ты королевну нашу одарить можешь, окроме нищеты да чахотки? А ты ступай в люди, добивайся да приезжай за ей в золотой карете. Тогда посмотрим, што за прынц такой,— вон как!.. И пошел он с горя в страну Памир, да и канул: то ли в пропасть кувырнулся, то ли со спирту зачах. А на третий, кажись, годок Щелкан-то и подвернулся... до гроба за ту вину ее казнить!

Б е р е з к и н. Вкусно сплетничаешь. (Наливая ей.) В чем же ее вина, раз он сам от нее ушел?

Д а ш е н ь к а. Не в том ейная вина, что ушел, а в том, что вослед за ним не побежала.

Ю л и й (жестко и мстительно, за отца). Вот именно в том, что босиком по снегу, в ночь глухую за ним не побежала!

Д а ш е н ь к а. Мой-то жижик сказывал: она впоследствии времени всё письма ему писала... (с восторгом зависти) на Памир, до востребования.
Вернувшийся с косынкой Н е п р я х и н машет ей рукой со стороны.
Чего размахался, ай опять подслушивал?

Н е п р я х и н. Иди домой, рыжая ты удавица!.. Не верь ты ей, Миколай Степаныч: семейство дружное, без взаимного попреку живут. И чего душа ни захочет, полный стол у них имеется!

Д а ш е н ь к а (зловеще) . Это верно: все в доме есть, окроме нужды да счастья.
(Музыка становится громче и ближе, слышна звонкая величальная частушка. Д а ш е н ь к а выглядывает в коридор.)
Ну, держитеся теперь. Макарычев мужиков в обход повел. И наш звездочет с ними...

В коридоре показывается внушительное шествие колхозного люда: невесты и отцы. Первым в номер заглядывает парнишка лет шестнадцати, разведка — можно ли. Ю л и й делает пригласительный жест рукой. Внезапно лампочка начинает светить с явным перенапряжением. Передние входят, держа на шестах транспарант с надписью: «Пламенный привет герою-трактористу Маслову Л. М.!» Большинство остальных, привстав на что пришлось, один поверх другого заглядывают в номер. Впереди старые председатели колхозов: один — могучий и бритый, лишь в усах, старик с черным тракторным подносом, на котором, точно извиваясь, перезваниваются узенькие, не по напитку, рюмочки,— Макарычев Адриан Лукьяныч. Другой — сложением помельче, с лица попостней, Галанцев, в бородке метелкой и с громадным эмалированным чайником, где, надо думать, и содержится горючее гулянки. Вперед протискивается коренастый и белобрысый виновник торжества с золотой звездочкой на гимнастерке, расстегнутой у ворота для облегчения, сам тракторист М а с л о в. Все выжидательно смотрят на полковника.

Б е р е з к и н. Чего вы, братцы, на меня, ровно на водолаза, уставились?

М а с л о в (чуть с хрипотцой в голосе). Дозвольте обратиться, товарищ полковник.

Б е р е з к и н. Пожалуйста... только ведь не я тут хозяин-то.

М а к а р ы ч е в. У нас на всех хватит, смело обращайся, тракторист!

М а с л о в. Являюсь по демобилизации второй очереди старший сержант Маслов, Маслов Ларион... (покосившись на свою звездочку) Ларион Максимыч. Так что выполняю данный зарок, товарищ полковник, — отгулять неделю скрозь в знак победы над проклятым фашизьмом.

Б е р е з к и н. Как же, слышим... вторые сутки вся хоромина дрожит. А что, братцы, не пора ли и за работу?

(Из толпы выделяются двое, любители поговорить.)

Первый. Осподи, да рази такую победу в двои сутки отпразднуешь? На ей семь пар сапог мало исплясать!

Второй (вдохновенно). Нонче гуляем, завтра единодушно кидаемся на восстановление мирной жизни.

Г а л а н ц е в (обернувшись). Тихо... загалдели. Чего замолк, давай, Максимыч.

М а с л о в. Никак не могу, не могу я с ними, Иван Ермолаич, при подобном шуме... весь голос себе сорвал. Слышишь, в горле ноты какие? И без того сам не свой, а тут еще и слова молвить не дают.

Н е п р я х и н. Ты не серчай, сержант, это они на радостях. (Про Кареевых.) Люди с дороги, не задерживай людей, объясни им разборчиво, отчего происходит твое такое состояние.

М а с л о в. Вот колебание во мне, товарищ полковник. Поскольку вследствие военных действий противника лишился собственного угла, то два колхоза охотно желают прикрепить меня, так сказать, на вечное пользование. В силу чего является затруднение (показывая поочередно на Макарычева и Галанцева) : направо — полный достаток, зато налево — красота!

Г а л а н ц е в. Наши местности исключительно высокохудожественные!

Б е р е з к и н. Ну, достаток — дело наживное. Выбирай красоту, сержант.

Г а л а н ц е в. И я ему то же твержу. Это нонче покамест и гвоздя не добьешься, а погоди, как отстроимся через годок... Видал, коней-то даве к нам на погорельщину пригнали?

М а к а р ы ч е в (презрительно) . Немецкий конь на русском лугу не сгодится.

(И немедленно ропот давнего соревнованья возникает между мужиками позади.)

Первый . Ты, Адриан Лукьяныч, наших коней зараньше времени не страми!

Второй. Понимать надо: немецкий конь имеет шею короткую, он воспитан с кормушки есть, ему пропадать на русском-то лугу.

Первый. А это, милые, надо отвыкать — поле да молодой лесок конем травить. Пора косилочку заводить, любезные дружки...

Г а л a н ц е в. Тихо, я сказал!.. Эк-кая публика. Обращайся, тракторист! (Маслов безнадежно показывает на горло и машет рукою) . Одним словом, земляки убедительно просят угоститься за нашу всеобщую встречу. (Встряхнув чайник. ) Никак тут покончилось у нас?.. Гришечка, давай сюда нашу дальнобойную!

Из глубины появляется гигантского роста неусмешливый виночерпий с запасной непочатой бутылью. Однако его отстраняет Макарычев с черным подносом.

М а к а р ы ч е в. Извиняюсь, граждане, наш черед... А ну, выдвигай пока Тимошу на передовую позицию!

(Девушки вводят и усаживают на черный ящик от гармони Тимошу Непряхина. Под накинутой па плечи шинелью бедная черная сатиновая рубаха со стеклянными пуговками. Невольно щемит сердце при взгляде на его молодое, безветренное, улыбкой озаренное лицо, в котором запоминаются открытые, немигающие глаза. Он слепой.)

Разогревайся пока, Тимоша... Мы подождем.

(Тот обводит незрячим взором комнату, как бы ища, на что опереться, потом начинает с медлительных вариаций на полузнакомую тему: по мягкости звука его инструмент походит на концертино. Тем временем колхозный виночерпий обходит собрание с подносом. Каждый огромными, по сравнению с рюмочкой, перстами берет свою — как бы за талию, и даже академик Кареев присоединяется к простому и честному торжеству земляков. Вдруг мелодия взрывается частушечным, на высокой ноте, перебором, и тогда негромким речитативом Галанцев оповещает всех, что...)

Г а л а н ц е в. ...проживает в данном мире
на одном концу Сибири
ненаглядная моя...

М а к а р ы ч е в. (притопнув) на другом тоскую я!

(И немедля, пригладив начес на лбу и как бы задетый за живое, Маслов сипло вспоминает с озабоченным видом про то,)

М а с л о в. как на Киевском вокзале
два подкидыша лежали:
одному лет сорок восемь,
а другому пятьдесят!

(Единственно для затравки он делает плясовой выход, машет платком, и тотчас девушки, все восемь, бесшумно, по-русалочьи скользят вокруг завидного жениха. Юлий, Березкин и Непряхин наблюдают гулянку с переднего плана, возле кресла с Кареевым, для которого, в сущности, и начался весь этот парад воспоминаний.)

Н е п р я х и н (над ухом, про гармониста). Вот ознакомься, Миколай Степаныч, это и есть сын мой, бывший звездочет, Непряхин Тимофей. С Марьей-то Сергеевной через дочку ее породниться собирались, а не судьба!.. Ничего, молча сносит свою участь.

Б е р е з к и н. В каких войсках воевал твой сын?

Н е п р я х и н. Танкист был.

Б е р е з к и н. Значит, нашей железной породы!

(Жестом он приглашает всех к тишине, причем трудней всего остановить плясуна в резиновых сапогах, который самозабвенно, через всю сцену выделывает балетные композиции собственного сочинения. Все затихает. Березкин направляется к Тимоше.)

Здравствуй, Непряхин. Где тебя так полымем-то охватило?

Т и м о ш а (сидя). У Прохоровки, на переправе, на Курской дуге.

Б е р е з к и н. О, да мы еще и родня с тобой. И я, брат, оттуда... Бывший твой командир, Березкин, находится перед тобою.

Тимоша резко поднимается.

Т и м о ш а. Здравствуйте, товарищ полковник!

Б с р е з к и н. Ничего, сиди, отдыхай... нам теперь с тобой положено отдыхать. Помню Курскую дугу, помню я эту, в два захода, по цветущей травке, танковую кадриль.

М а с л о в (скороговоркой). И мы, товарищ полковник, там же, на Тридцать восьмой высотке, в резерве стояли... И как поперли они на нас, извиняюсь за выражение, как клопы железные, так, верите ли, аж трава со страху побледнела!

Б е р е з к и н. Погоди, Маслов,— никто в славе твоей не сомневается. (Тимоше.) Как отдыхается, солдат?

Г а л а н ц е в. А ему чего: пригрет, обут, люди не обижают. Он дома!

Т и м о ш а. Это верно, товарищ полковник, люди меня любят за веселье мое. Я хорошо живу.

М а к а р ы ч е в. Вот уговариваю в Глинки ко мне перебираться: второй после меня будешь. Тут меня все знают, мое слово верное — Макарычев я!

И отовсюду вперебой начинается подсказка приезжим, что это тот самый Макарычев, «что в Кремле сымался, по всем газетам наскрозь прошел, у которого племянник в генералы выдвинут...».

У меня в Глинках даже цирюльник свой. В гостинице «Метрополь» всяких послов действительных стриг, а я его увел... (Хохоча.) Видишь: бритые — мои, а которые в шерсти - так те его, Галанцева!

Все смеются, кроме галанцевских, сокрушенно качающих головами на подобное поношение.

Попа себе отыскал — ахнешь: в дореволюционных волосах. Старухам везу, заели Макарычева... А вот насчет музыки слабовато у меня, пострадать девкам не подо что. Дай ему наставление, полковник, чтоб ехал.

Б е р е з к и н . Поговорю ужо. (Взглянув на часы. Ну, миф до полночи еще в одно место попасть надо... Рад узнать, что и в мирное время жизнь без моего танкиста не обходится. Сегодня же навещу тебя, Непряхии, на обратном пути... посмотреть твое житье-бытье, солдат.

Все расступаются: полковник уходит, провожаемый одобрительным гулом: «Беспощадный командир... с таким и в ад не страшно!»

М а с л о в. Махнем и мы куда-нибудь, братцы. Скучно мне тут. (Непряхину.) Кто у тебя там, в крайнем номере?

Н е п р я х и н. Старикашка один, непьющий. Поди спать лег.

М а к а р ы ч е в. Не важно. Кто таков?

Н е п р я х и н. Факир один. Рахума, Марк Семеныч. Из Индии.

М а с л о в. Чего делает-то?

Н е п р я х и н. Обыкновенно: женщину разрезывает в ящике на части, посля чего она ему готовит яичницу в шляпе.

Молчание, мужики переглянулись.

Г а л а н ц е в. Сумнительно... Слышь, Адриан Лукьяныч, факир еще остался. Что с им делать-то?

М а к а р ы ч е в. Чего ж, уложим факира — и по домам! хватит. (Про Кареева.) Ишь, гражданин нахохлился... Ты к нам на поправку приезжай: село Глинки здешнего району. Как со станции в горку выкатишь, тут мы, все пятьсот дворов, пая речкой и красуемся... Толще меня станешь! (Непряхину.) Да вай, веди на факира!

Тимошу пропускают вперед. Номер пустеет, и накал в лампе падает до прежнего уровня. Доносится затихающая девичья запевка: «Не гляди на мепя, стерегись огня...» Теперь вместо ветра слышен только посвист ливня в окно. Пока младший Кареев раскладывает привезенные постели, старший зажигает свечи.

К а р е е в. Сколько зорек в шалаше пролежали на охоте, а не признал меня Макарычев... (Лирически.) Виденья юности... Еще одно последнее осталось.(Следует приглушенное чертыханье Юлия.) Что там у тебя?

Ю л и й. Скатерть вместо простыни захватил.

К а р е е в. Пора тебе жениться, Юлий... пора тебе обугливаться, дотла сгорать от нежного пламени. Все порхаешь мотыльком по цветкам удовольствий...

Ю л и й. Значит, огнеупорный я... Значит, не родилась еще такая, чтоб ради нее обугливаться.

Стук в дверь.

Кого черт несет... Войдите!

Робея, в номер вступает девушка лет девятнадцати, в старинной, поверх пальто, накидке с капюшоном, с которой течет,— дождь на дворе. Она очень хороша: какая-то чистая воспламененность в ее лице и голосе не позволяет взгляда от нее оторвать. Когда она откинет капюшон с лица, Юлий опустит руки, а его отец с возгласом: «Маша!» — и во исполнение необъяснимой потребности сделает движение навстречу и закроет ладонями лицо.

Девушка. Я не ошиблась?., простите, я полковника Березкина ищу.

Ю л и й. Он сейчас вернется, он и вещи тут свои забыл.

Девушка (застенчиво, Карееву) . Вы, верно, с мамой меня спутали, мы с нею как две капли похожие. И я тоже Марья Сергеевна, как она.

Не спуская с гостьи глаз, Юлий ставит для нее стул. Девушка теряется от смущения и тыльной частью пальцев пытается охладить горящие щеки.

Уж и не знаю... Нет, я пойду, пожалуй, а то вон наследила у вас.

Ю л и й. Это ничего, это высохнет. В разговоре незаметно время летит... Пока Березкин не вернулся, давайте ваши туфли, я у печки посушу.

Он переставляет стул к печке. Соблазнившись теплом, гостья нерешительно садится и вытягивает ноги к огню. Оба Кареева почтительно стоят возле, готовые к услугам.

М а р ь к а. Вы знаете, это знаменитый номер у вас: здесь Иван Грозный ночевал у игумена Варнавы, проездом на новгородское усмиренье. Зимой тысяча пятьсот семидесятого года...

Ю л и й. Вот как?., кто бы мог подумать!

Вся зардевшись, она снова поднимается. Эта несколько провинциальная грация застенчивости и лишает Юлия свойственного ему красноречия!

М а р ь к а. Нет, я лучше пойду... Видите ли, папка случайно проходил по коридору давеча и слышал, как Березкин какое-то письмо обещался ему передать. Папка так торопился, не смог зайти: ужасно всегда спешит. У нас даже шутят в городе, что сам Щелканов сгорает на работе, а спички у него не зажигаются... Они большие друзья с полковником... (с наивной гордостью за отца) как-никак вместе проливали кровь за человечество!.. (С тревогой.) Вы думаете, это очень важное письмо?

К а р е е в (почти сурово ). Иначе не решился бы такую дочку да по такому ливню к незнакомым людям посылать!

М а р ь к а. А я даже предпочитаю в дождик гулять. Забавно, что и маме в моем возрасте тоже дождик нравился. Хотя, правду сказать, при солнышке я еще больше люблю!

Молчание. Разговоры иссякли. Марька решительно берется за плащ, и тотчас же Юлий сдергивает с гвоздя свое пальто. Марька переводит на него вопросительный и строгий взгляд.

Ю л и й. Я настоятельно прошу позволения разделить с вами прогулку под дождем.

М а р ь к а. Видите ли... я под дождем одна люблю гулять.

Ю л и й. Насколько мне известны законы, дождь принадлежит всем гражданам... без ограничений!

Марька уходит, сверкнув взглядом на прощанье. Юлий бросается следом за нею.

К а р е е в. Куда же ты, куда, огнеупорный сын мой?

Буквально пару дней назад, нам попалась карта нашей деревни, датированная временным отрезком, что-то между 1650-1750 годами , я точно не помню. Мы наложили ее на карту, снятую со спутника в наше время. Получилось весьма не плохо. Нашли кое-какие точки на карте, где следует поискать. Имеется у нас 3 кургана, но 2 из них сравняли с землей, один же нормально виден. Правда там поле, и уже посеянная пшеница. Но пост мой не об этом. Итак, рассказ о золотой карете .

Слышал я когда-то одну не то легенду, не то реальную историю, что у нас на скале, над речкой Днестр должна быть зарытая дивная и ценная вещь . Отец тоже, когда был еще студентом, слышал это историю. Вот что это легенда гласит.

В древние времена, когда турки владели городом Каменец-Подольский, их начали оттуда наши выгонять. У них накопилось много золота за время правления, и им надо было его как-то оттуда тайно вывезти . Есть две версии. Первая, что золото сложили в бочки и так вывезли. А вторая версия гласит, что из золота сделали карету, перекрасили ее, и на ней же и выехали с города. Эта версия и считается более правдивой. Так вот, когда они выехали с города, то по каким-то причинам решили спрятать эту карету, и выбрали место, где мы с отцом и побывали три дня назад. Над речкой Днестр есть высоковатая скала, на которой растет лес. Там есть место, на котором есть множество большущих камней, под которыми, по легенде, и спрятана карета.

Мы не шли туда с целью найти эту карету, а просто посмотреть на самое место, так как мы были не далеко от этого места на копе. Пошли туда, и когда увидели, что там творится, то поняли, что не мы одни знаем эту легенду . Я сделал несколько фото из этого места. Правда, листья мешали увидеть истинный ландшафт.

Меня заинтересовал один большущий камень, который от центра лопнул на четыре части , а в самом его центре оказалась средней величины дыра. Это явно свидетельствует о том, что в самом камне сделали дыру, и подорвали его , но это было сделано пару лет назад, судя по камню.

Еще, вся та местность срыта большими ямами . Некоторые в виде небольших тоннелей, ведущие под эти большие камни. Это я тоже немного фотографировал, правда, у меня садилась батарея, фоток сделал немного.

После всего уведенного у меня появилось три версии происходящего:

- это только легенда, и никакой кареты там нет;

- это правдивая история, но карету давно уже достали;

- это правдивая история, и карета все еще где-то там зарыта.

Я склоняюсь ко второму варианту. Почему? Не знаю, но мне кажется что клад этот уже достали, причем давно .

А что вы думаете по поводе этой истории?

«Хотя и написанная целиком на вполне реальных впечатлениях послевоенного нашего бытия, пьеса эта откровенно и преднамеренно построена по аналогии со сказкой, то есть по законам поисков и утверждения идеального. «Золотая карета», в которой уезжает бедная красавица к своему счастью, потерянная и найденная туфелька с ее ноги, добрый волшебник, предсказывающий ей счастье в награду за красоту и доброту, – все эти аллегории, использованные Леоновым в пьесе, вполне прозрачны и широко известны, и отгадывание того нового, современного и иногда неожиданного смысла, которым они наполняются под рукой писателя, доставляет нам своеобразное и дополнительное удовольствие, как всегда его доставляет новое художественное перевоплощение старых мифов» (Е. Старикова. Леонид Леонов. Очерки творчества. М., «Художественная литература», 1972, с. 288 – 289).

Золотая карета (пьеса в четырех действиях)

Действующие лица

ЩЕЛКАНОВ СЕРГЕЙ ЗАХАРОВИЧ.

МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА – его жена, председательница горсовета.

МАРЬКА – их дочь.

БЕРЕЗКИН – полковник, проездом в городе.

НЕПРЯХИН ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ – местный житель.

ДАШЕНЬКА – его жена.

ТИМОША – его сын.

КАРЕЕВ НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ – заезжий ученый.

ЮЛИЙ – сопровождающий его сын.

РАХУМА – факир.

ТАБУН-ТУРКОВСКАЯ – мадам.

РАЕЧКА – секретарша.

МАСЛОВ – тракторист.

МАКАРЫЧЕВ АДРИАН ЛУКЬЯНЫЧ, ГАЛАНЦЕВ ИВАН ЕРМОЛАЕВИЧ – председатели колхозов.

ОТЦЫ с НЕВЕСТАМИ, КОМАНДИРОВОЧНЫЕ и прочие.

Действие происходит в бывшем прифронтовом городке в течение суток, тотчас после войны,

Действие первое

Номер во втором этаже провинциальной гостиницы бывшего монастырского подворья. В одном из окон, расширенном нынешними хозяевами применительно к современности, как и в проеме стеклянной двери на балкончик, качаются голые деревья и гаснет осеннее небо за зубчатой стеной. Закатные тучи горят дымно и неярко, как сырые дрова. Снизу доносится однообразный развеселый дребезг неизвестного происхождения… Щелкает дверной замок и выключатель; при свете тусклой лампчонки видно сводчатое помещение, обставленное предметами былых времен. Тут имеются узорчатая, чудесного голубого кафеля печь, кресло с высокой спинкой и на березовом чурбаке-протезе, потом зияющий пустотой резной киот и, наконец, две нынешнего производства железные койки с жидкими одеяльцами. Директор гостиницы, пожилой человек в ватной стеганке, НЕПРЯХИН приглашает войти новых постояльцев с богатыми, желтой кожи, чемоданами, КАРЕЕВЫХ – отца с сыном.

НЕПРЯХИН. Тогда остается последний номер, граждане, лучше нет. Заметьте, стекло в окнах цельное, вид на древность, опять же санитарный узел – рукой подать.

ЮЛИЙ (потянул носом). Верю… (Отцу.) Вот он, твой желанный за дремучими лесами Китеж-град. Хлябь, тьма, холодина… и, сколько я понимаю, потолки текут вдобавок?

НЕПРЯХИН. Может, читали в газетках, гражданин: война была на белом свете. Весь городок ничком полег! (Сдержись.) Так что решайтеся, граждане, и сдавайте пачпорта в прописку.

Старший Кареев ставит чемодан посреди и присаживается на стул.

КАРЕЕВ. Ладно, сутки проживем как-нибудь. (Сыну.) Не ворчи, а лучше достань-ка из чемодана пилюльку какую-нибудь, с горячительным. Знобит с дороги…

Снизу доносится неразборчивый частушечный выкрик и ритмичное звяканье оконного стекла под плясовой перебор доброго десятка сапог.

Весело живете, не по времени!

НЕПРЯХИН. Внизу, в колхозном ресторане, мужики гуляют: знатный тракторист с войны воротился. А у каждого невесты на выданье, дело житейское. (Со вздохом.) Эх, в единую ночку, под десятое июля, сиротским пепелком поразвеялась наша краса… Целую ночь бомбили.

КАРЕЕВ. На что же они польстились-то? Помнится, всей индустрии у вас спичечная фабрика да кожевенный завод.

Кареев указывает Непряхину место против себя, но тот остается на ногах.

НЕПРЯХИН. А я скажу, на что. В плоду главное-то – семечко… и желательно им было то золотое зернышко склевать. Народ уничтожают со святынь.

Знакомые душевные интонации Непряхина, его манера по-птичьи прищелкивать языком заставляют Кареева внимательней приглядываться к старику.

Нет русской летописи такой, чтоб про нас словечка не нашлось, а то и двух! У нас сомы в речке ровно киты слоняются, в бывалошние годы на подводах увозили. Самобогатейшие места! А в канун войны воду под нами открыли – в три с половиной раза целебней вод кавказских. Вот оно как, миленькие!

Юлий между делом открыл водопроводный кран над раковиной в углу, оттуда ничего не течет, пощупал ледяную печь и сокрушенно покачал головой.

ЮЛИЙ. Судя по хозяйству, в горсовете у вас тоже сом с аршинными усами сидит.

НЕПРЯХИН. Каб везде-то такие сидели! Нашу председательшу, Марью-то Сергевну, еще в какие города сманывали: с трамваями. А не отпустили трудящие-то.

КАРЕЕВ (не оборачиваясь). Это какая же Марья Сергеевна?.. не Машенька ли Порошина?

НЕПРЯХИН. Хватил!.. Порошиной она, почитай, годов двадцать пять назад была. Щелканова теперь, спичечного директора жена. (Насторожась.) Извиняюсь, живали у нас или так, проездом случалося?

ЮЛИЙ. Мы геологи, любознательный старик. Это сам Кареев, академик, к вам пожаловал… слыхал такого?

НЕПРЯХИН. Не возьму греха на душу, не слыхивал. Много на свете Кареевых-то. У меня дружок был, тоже Кареев. Сомов вместе ловили, на Памирских горах погиб. Сколько я понимаю, в недрах наших пошарить приехали?.. давно ждем. Нам бы не злато, а хоть бы слюдицу, керосинчик там али другую какую полезность отыскать. Больно с войной-то поизносилися; и деток жалко, и святыньки не на что починить.

ЮЛИЙ. Нет, мы проездом… Ну, прописывай наши пачпорта и насчет дровец похлопочи.

Что-то бормоча под нос, не чувствуя на себе пристального кареевского взгляда, Непряхин идет с паспортами к двери, но с полдороги возвращается.

НЕПРЯХИН. Зреньице мое с годами шибко поослабло. Дозвольте товарищу академику в личико бы заглянуть.

Они смотрят друг на друга, рассеивается туман двух десятилетий. К великому удивлению Юлия, следует молчаливое и несколько затянувшееся по вине Непряхина объятье.

КАРЕЕВ. Ну, полно, полно, Павел… смял ты меня совсем. Кроме того, остерегись: простудился я в дороге.

НЕПРЯХИН. Друже ты мой, друже!.. А я-то кажную осень об эту пору мысленно обегаю горы Памирские, кличу тебя, братец ты мой… и отзвуку мне нету. Ведь как одурел, ровно от вина: что и сказать тебе на радостях, не знаю… Миколай Степанович!

КАРЕЕВ. Ладно… перестань, дружок, перестань. Все пройдет и сравняется… И зови по-прежнему: неужто я такой важный да старый стал?

НЕПРЯХИН. Куды, ты еще полный орел. Вот я… Как Власьевна моя приказала долго жить, я с тоски-то на молоденькой женился, Дашенькой звать. Со стороны глянуть – вроде живи да поправляйся: при месте нахожуся, весь должностями окружен… музей тоже на меня возложен. Опять же обувку шить навострился за войну-то, тоже копеечка бежит. И кровля имеется, и сынок, слава богу, живой с поля боя воротился… Слышь, как внизу орудует?

ЮЛИЙ. Он и есть знаменитый тракторист?

НЕПРЯХИН. Зачем, то другой. Моего-то мужики наняли в трактористову честь на гармони играть. Мой-то голова был, в городе Ленинграде на звездочета обучался. Разов пять не то семь в заграничных вестниках печатали… Тимофеем звать. Вознесся старый Непряхин гордынею, – тут его судьба сперва Дашенькой стуканула, глянула в очи – маловато!.. Тимошей добавила. У кого руку-ногу, у него глаза отобрала, война-то, у звездочета моего!

Пауза молчания.

Окаянный, ай денег на марку не было: за столько годов весточки не прислал?

КАРЕЕВ. Были тому особые причины, Палисаныч.

НЕПРЯХИН. Попятно, понятно: копил, в мертвых таился до поры. Жива, жива Машенька-то Порошина. Пронзи ее своей славой, Миколай Степаныч, до самого сердца пронзи! Чего дровец… я вам и кипяточку погреться раздобуду!

Юлий снимает пальто с отца. Непряхин бежит исполнять обещанное. С порога оглянулся.

Местность у нас ветреная, круглые сутки ровно орда шумит, И дверь не прикрывайте – печка в коридоре утром топилася…

Снова вперемежку с ветром тяжкий гул самозабвенного пляса. Некоторое время старший Кареев разглядывает что-то в непроглядном, кабы не зорька на краю неба, пространстве за окном.

КАРЕЕВ. Когда-то эти сорок километров я обыденкой хаживал… в непогоду у Макарычева в Глинках ночевал. Былинный был богатырь… на войне не побили, тоже поди облунел весь. Бывает перед закатцем: молодость пройдет прощальным мартом, жаром обдаст и дыханьем лугов… и в яму потом!

ЮЛИЙ. Не жар ли у тебя, родитель, в лирику вдарило… Ну-ка, я тебя пристрою начерно пока!

Он усаживает отца в кресло, наливает чарочку из походной, в желтой коже, фляги, потом дает две большие белые пилюли. В полутьме коридора за открытой дверью проплывают смутные фигуры местных и командировочных.

КАРЕЕВ. В этом самом городишке, однажды, юный совсем учитель полюбил девушку… каких нынче и не бывает на свете. Отец у ней был важный чиновник с жесточайшими седыми бакенбардами и такая же мать… если не изменяет память, уже без бакенбард. Так вот, ровно двадцать шесть лет назад этот нищий мечтатель отправился с ними на гастроль заезжего факира. Обожа-ал эти наивные провинциальные чудеса для бедных!.. но в тот вечер видел только мерцающий профиль своей соседки. В антракте чудак осмелился испросить у старика руку его дочки… и до сих пор мерещится мне, дружок, его зычный негодующий бас и этакое вращательное движение сердитых бакенбард… А получив афронт, он вот в такую же бездомную ночь и отправился искать счастья…

ЮЛИЙ (в тон ему, из потемок). На Памир, как говорит легенда. Аминь! Извини, еще немного побеспокою…

Сын укрывает клетчатым пледом ноги отца, расставляет привезенную еду. Внезапно падает накал в лампочке, что заставляет младшего Кареева зажечь две свечи из чемодана.

И здесь эти судороги подыхающей войны. Тебе не дует ниоткуда?.. Это и была Машенька Порошина?

КАРЕЕВ. Не вздумай включать это в мою академическую биографию!

ЮЛИЙ. А я-то всю дорогу гадал: с чего тебя понесло в такую трясовицу? Греза юности!

КАРЕЕВ. Юность моя прошла безрадостно, однако не ропщу… В каждом возрасте содержится свое вино, только мешать не рекомендуется… во избежание изжоги и разочаровании!

Насколько можно разобрать в потемках, на пороге стоит худой и высокий, с седыми висками незнакомый ПОЛКОВНИК. Через плечо висит набитая полевая сумка, в руке трофейная бутылка неожиданной формы. Слова свои он произносит замедленно, с суровым достоинством, причем время от времени утрачивает нить рассказа. Кажется, черное послевоенное безмолвие вступает сюда за ним по пятам. Юлий высоко поднимает свечу с клонящимся на сторону пламенем.

ЮЛИЙ. Войдите… вам угодно?

БЕРЕЗКИН. Прежде всего краткие описательные сведения. Полковник Березкин, бывший командир гвардейской бригады… в отставке. Случайно задержался здесь на сутки.

Он показывает колодку орденов, которая вслед за тем с оловянным звуком возвращается в карман. Юлий склоняет голову в полупоклоне.

Не ношу из деликатности перед этим обугленным городом.

ЮЛИЙ. Ясно. А мы Кареевы, по части геологии, тоже проездом. Итак, чем могу… полковник?

БЕРЕЗКИН. Разве только совместно помолчать часок и, если найдете причины основательными, пригубить этого занимательного напитка.

ЮЛИЙ (стремясь ослабить шуткой странное стеснение перед гостем). Однако оно у вас зеленоватое. Сколько я понимаю в химии, это водный раствор медного купороса?

БЕРЕЗКИН. Внешность вещей обманчива, как и у людей. (Вскинув бутылку на просвет.) Данный состав содержит в себе малоизвестный мягчительный витамин «У». Незаменимо от простуды и одиночества.

Юлий жестом приглашает полковника к столу, куда тот дополнительно к расставленным выкладывает и свои припасы. Почему-то его, как и старшего Кареева, тянет к стеклянной двери.

Примечательно – прошел со своей бригадой Европу наискосок… и след поучительный оставил. А вот вернулся, взглянул на это, милое, и стою, как мальчишка, и колени дрожат. Здравствуй, первейшая любовь моя…

ЮЛИЙ. Кого вы подразумеваете, полковник?

БЕРЕЗКИН. Россию.

Он открывает дверь на балкон, ветер относит занавеску, раскачивает лампочку на шнуре, гасит пламя одной свечи, которую не успел прикрыть ладонью Юлий. Слышно, как надсадно кричат грачи и грохочет где-то лист порванной кровли.

ЮЛИЙ. Попрошу прикрыть дверь, полковник. Отец простудился в дороге, а мне не хотелось бы раньше срока остаться сироткой.

КАРЕЕВ (из своего угла). Ничего, сюда не задувает.

Закрыв дверь, Березкин берет свечу со стола и находит глазами кареевское кресло. Видимо, полковника вводят в заблуждение длинные волосы сидящего перед ним человека.

БЕРЕЗКИН. Прошу прощенья, товарищ художник, не различил впотьмах. (Сухо щелкнув каблуками.) Бывший военный Березкин.

КАРЕЕВ. Приятно… но, как уже было сказано моим сыном, я не художник, а геолог.

БЕРЕЗКИН. Прошу снисхожденья за дурную память: уволен по контузии. Сказали: ты свое отвоевал, теперь иди отдыхай, Березкин. Тогда Березкин взял чемоданчик и пошел в пространство перед собою…

Что-то случается с ним; с закрытыми глазами он мучительно ищет порванную нить. Кареевы переглядываются.

Простите, на чем я остановился?

ЮЛИЙ. Вы взяли чемоданчик и пошли куда-то…

БЕРЕЗКИН. Точно, я пошел отдыхать. Вот я хожу и отдыхаю. (Неожиданно жарко.) Я любил мою армию! У ее походных костров мужал и крепнул еще совсем юный и нищий пока, желанный мир… Тут я выяснил мимоходом, что именно первей всего нужно человеку в жизни.

КАРЕЕВ. У нас также настроение по погоде, полковник, Хороший случай проверить действие вашего напитка..,

Они садятся. Все трое смотрят на жарко полыхающую свечу, Течет долгая, объединяющая их минута.

Так что же, по вашему мнению, прежде всего надо человеку в жизни?

БЕРЕЗКИН. Сперва – чего не надо. Человеку не надо дворцов в сто комнат и апельсинных рощ у моря. Ни славы, ни почтенья от рабов ему не надо. Человеку надо, чтоб прийти домой… и дочка в окно ему навстречу смотрит, и жена режет черный хлеб счастья. Потом они сидят, сплетя руки, трое. И свет из них падает на деревянный некрашеный стол. И на небо.

КАРЕЕВ. У вас большое горе, полковник?.. семья?..

БЕРЕЗКИН. Так точно. В начале войны я перевез их сюда с границы – Олю-большую и Олю-маленькую. Опрятный такой домик с геранями, на Маркса, двадцать два. Последнее письмо было от девятого, десятого их бомбили всю ночь. Вот третьи сутки сижу в номере и отбиваюсь от воспоминаний. Чуть сумерки, они идут в атаку. (Потирая лоб.) Опять порвалось… не помните, на чем порвалось у меня?

ЮЛИЙ. Это не важно… Раскроем и мы нашу аптеку. У нас тут имеется отличная штука от воспоминаний.

БЕРЕЗКИН (отстраняя его бутылку). Виноват, старшинство – войне!

Он разливает, и сперва Кареев прикрывает свою чарку ладонью, потом уступает полковнику, не выдержав его пристального взгляда.

Сожалею, что лишен возможности показать вам карточку моих Оль. Утратил по дороге в госпиталь. Только это и могло разлучить нас.

Он поднимается и с чаркой в руке, не чуя ожога, не то дразнит, не то обминает пальцами длинное, трескучее пламя свечи, Кареевы не смеют прервать его раздумья.

Ну, за мертвых не пьют… тогда за все, за что мы дрались четыре года: за этот бессонный ветер, за солнце, за жизнь!

Они закусывают, беря еду просто руками.

КАРЕЕВ. На мой взгляд, витамина «У» здесь у вас шибко переложено… (Морщась от напитка.) Большие раны требуют грубых лекарств, полковник!

БЕРЕЗКИН. Если меня не обманывает болезненное предчувствие, вы собираетесь пролить мне бальзам на рану.

КАРЕЕВ. Пожалуй. Увечья войны лечатся только забвеньем… Кстати, вы уже побывали там… на Маркса, двадцать два?

БЕРЕЗКИН. Виноват, плохая голова, не схватываю маневра. Зачем: удостовериться, порыться в головешках… или как?

ЮЛИЙ. Отец хочет сказать: на это следует наглядеться один раз досыта и уезжать на край света. Раны, на которые смотрят, не заживают.

Снова откуда-то из подземелья осатанелый топот множества ног.

БЕРЕЗКИН. Во имя того, чтоб не замолк детский смех на земле, я многое предал огню и подавил без содроганья. Малютки не упрекнут Березкина в малодушии… (с ветром изнутри и положив руку на грудь) и пусть они берут что им сгодится в этом нежилом доме!.. Но как же вы порешились, товарищ художник, протянуть руку за последним моим, за надеждой? (Тихо.) А что, если выхожу я на Маркса, двадцать два, а домик-то стоит и дочка мне из окна платочком машет? Еще не все мертво на поле боя. Не трогайте человеческих сердец, они взрываются.

Он снова отходит к балкону. В небе за стеклянной дверью осталась лишь желтая полоска дикой предзимней зари.

Какая глубина обороны! Ни одна твердыня не устоит, если двинуть со всего плеча этих континентальных расстояний…

КАРЕЕВ. Но ведь вы затем и поехали в такую глушь, чтобы навестить ваших… милых Оль?

БЕРЕЗКИН. Не совсем так. Я прибыл сюда с другим заданием – наказать одно здешнее лицо.

ЮЛИЙ. Любопытно, Вас послали – суд, закон, командование?

БЕРЕЗКИН. Меня послала война.

Он расхаживает по номеру, делясь с Кареевыми историей Щелканова. После двух начальных фраз он прикрывает дверь, предварительно выглянув наружу.

Был у меня капитан на батальоне – страсть не любил, когда в него стреляют. Солдаты потешались, довольно громко иногда. И послал он с оказией дамочке одной письмишко: похлопочи, дескать, не отзовут ли меня куда-нибудь на самоотверженную, без пролития крови, тыловую работу. Но оказия прихворнула, письмо пошло почтой, ткнулось в цензуру, и рикошетом попало ко мне.

Он слушает что-то у двери и усмехается. Свет гаснет почти совсем.

Я вызвал к себе эти восемьдесят шесть килограммов мужской красоты. «Вот, любезный, – спрашиваю его, – ты что же, духобор канадский или кто еще там? Вообще против кровопролития или только против драки с фашистами?» Ну, путается, пускает длинную слезу: жена, дескать, и дочка… обе Маши, заметьте, как у меня обе Оли. «Ночей не сплю от мысли, как они без меня останутся!» – «А ежели они узнают, спрашиваю, как их папаша от войны за бабью юбку прятался, тогда как?» Даю ему промокашку со стола: «Утрись, капитан. Завтра в семь ноль-ноль поведешь в операцию головной эшелон и не щади себя… даже кровь пролей, черт тебя возьми, да так, чтоб солдаты видели!» Потом приказал тряпкой вытереть дверную скобку, за которую он брался.

ЮЛИЙ. Трусость – это только болезнь… болезнь воображения.

БЕРЕЗКИН. Возможно!.. Тем же вечерком наш герой напивается с заезжим корреспондентом, едет проветриться на мотоцикле, и часом позже ночной патруль доставляет его домой с поломанными ребрами. Вывернулся, словом. Я навестил его в медсанбате. «Прощай, – сказал я ему, – туловище с усами. Лежачих не бьют, а мы уходим дальше на запад. Но если Березкин не встанет где-нибудь на могильный якорь, он навестит тебя после войны… и мы тогда потолкуем наедине о подвигах, о доблестях, о славе!»

КАРЕЕВ. Он что же, в этом городе живет?

БЕРЕЗКИН. Спичечной фабрикой заведует… Целых три дня гоняюсь по его следу, но едва протягиваю руку, он утекает сквозь пальцы, как песок. Значит, следит за каждым моим передвиженьем. Вот и сейчас: пока сидим тут, дважды пробежал мимо, по коридору.

Кареевы переглянулись. Заметив это, Березкин жестом приглашает Юлия остаться на том же месте, у двери, где тот случайно оказался.

Вы склонны и это отнести за счет моей контузии, молодой человек? (Понизив голос.) А ну, рваните дверь на себя: он стоит здесь!

Молчаливая борьба воль; стряхнув с себя чужую, Юлий возвращается на место у стола.

КАРЕЕВ. Успокойтесь, полковник, там никого нет.

БЕРЕЗКИН. Ладно. (Громко.) Эй, за дверью, войдите, Щелканов… и я верну низкое ваше письмо!

Он достает из нагрудного кармана сложенный вдвое синий конверт. Подавшись из кресла, старший Кареев смотрит на дверь. Следует вкрадчивый стук снаружи,

ЮЛИЙ. Войдите…

В дверь пролезает бочком ладная МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА в дубленом полушубке, с охапкой обгорелых наличников и резных крылечных стоек. Следом, заметно навеселе, показывается НЕПРЯХИН с керосиновой лампой, чайником и двумя вздетыми на пальцы стаканами. Электрического накала в лампе несколько прибавляется.

НЕПРЯХИН. Вот и чаек приехал, грейтеся. (Жене.) Вязанку-то скинь у печки, ласочка, я затоплю потом. (Подняв с полу точеную балясину, с ожесточением боли.) Гляди, как разбогатели, Миколай Степаныч: человечьими гнездами печи топим! Вот оно и пляшет, горе-то…

ДАШЕНЬКА. Эх, жижик ты эдакий: и выпил всего на грош, а уж и лапти расплелися!

НЕПРЯХИН. А нельзя не выпить, ласочка, раз сам Макарычев велит: выпей да выпей в трактористову честь. Откажи, а как к нему потом за картошечкой-то покатишь: гроза! А ты меня судишь…

ДАШЕНЬКА. Отойди, устала я, жимши с тобою.

НЕПРЯХИН (поталкивая ее к Кареевым). Хозяйка моя, славная бабочка… белье на речке полоскала, прозябла малость, серчает. Поднесли бы глоточек для здоровья, она у меня принимает в плохую погоду. Дашенькой зовут.

Юлий идет к ней с налитым стаканом и со вздетым на вилку огурцом.

ЮЛИЙ. Не побрезгуйте с нами, красавица, а то скучаем в одиночестве… ну просто как сомы!

БЕРЕЗКИН. Да еще про должок не забудь, должок за тобой, Дарья.

НЕПРЯХИН. Слышь, ласочка, никак, зовут тебя?.. ишь упрашивают. Давай сюда ручку-то.

ДАШЕНЬКА. Куда ж ты меня экую тащишь, неприбратую да нечесаную?

НЕПРЯХИН. Люди образованные, не осудят.

ДАШЕНЬКА. Тогда… ну-ка, в шкатулке на сундуке у меня косыночка желтая – нога тут, другая там. Да не разбей чего сослепу, тетеря!

Непряхин стариковской опрометью кидается исполнять приказание молодой жены. Дашенька стаскивает с себя полушубок, разматывает полушалок с плеч и становится статной круглолицей молодайкой с заплетенными вокруг головы рыжими, в руку толщиной, косищами; заправская начинающая ведьма. Оправляясь, она подплывает к столу.

Чего и пожелать вам, ума не приложу… И без меня, видать, богатые да счастливые. Давайте уж пожелаю вам по крайности изменения погоды!

Она выпивает свой стаканчик неторопливыми глотками и с ясным лицом, как воду. Юлий почтительно крякает, полковник готовит ей угощенье, однако Дашенька сама и поочередно оказывает внимание всякой снеди, выставленной на столе.

Какой ты должок на меня насчитал?.. ровно бы не занимала я у тебя.

БЕРЕЗКИН. Как же, обещалась вчера про кралю-то приезжую рассказать… Бают, всех мужей законных в городе с ума свела.

ДАШЕНЬКА. Ах, это соседка наша, Фимочка, вдвоем со старушкой своей проживает. Этакая змеечка, гибкая, двадцати осьми годков. Я с ей в бане мылась: тело белое, пригожее, тонкое, в иголку проденешь, а с жальцем. Кавалеры вкруг вьются, ровно мухи над ватрушкой… Тянет вашего брата на грешненькое!

БЕРЕЗКИН. Живут на что со старухой-то?

ДАШЕНЬКА. Она войну-то кассиршей на железной дороге просидела. А кажному ехать надо – кому за хлебцем, кому мать хоронить. Ну и брала: с горя по крупице – к праздничку пирожок. (Закусывая.) Наша председательша, Марья-то Сергеевна, и не гадает, какая над ей гроза нависла. В самого Щелкана, в мужа ее, Фимка-то наметилась. Может, и брешут, кто их знает, а только она его будто из войны выручила. И про спички свои забыл, жениться на ней ладит.

КАРЕЕВ. При живой-то жене?

ДАШЕНЬКА. Разъедутся!.. Уж тайком помещение ищут. А ей невдомек, бедняжке, Марье-то Сергеевне. Ночью часок-другой подремет на казенной жесткой коечке и опять до свету бумагой шурстит. За текучими делами горюшко-то и подползло!

ЮЛИЙ (для отца). Несчастна, значит?

ДАШЕНЬКА. Промашка у ей вышла. Она из богатого дома, отец-то всем телеграфом у нас заведовал… учителишка один в нее и влюбись! Вроде и он по сердцу ей пришелся, да только бедный: ни ножа в дому, ни образа, ни помолиться, ни зарезаться. В молодые годы сомов с моим-то ловили!.. Ну и высказали учителишке напрямки: чего ты, арифметика горькая, у крыльца бродишь, травку топчешь, наших псов дразнишь? Чем ты королевну нашу одарить можешь, окроме нищеты да чахотки? А ты ступай в люди, добивайся да приезжай за ей в золотой карете. Тогда посмотрим, што за прынц такой, – вон как!.. И пошел он с горя в страну Памир, да и канул: то ли в пропасть кувырнулся, то ли со спирту зачах. А на третий, кажись, годок Щелкан-то и подвернулся… до гроба за ту вину ее казнить!

БЕРЕЗКИН. Вкусно сплетничаешь. (Наливая ей.) В чем же ее вина, раз он сам от нее ушел?

ДАШЕНЬКА. Не в том ейная вина, что ушел, а в том, что вослед за ним не побежала.

ЮЛИЙ (жестко и мстительно, за отца). Вот именно в том, что босиком по снегу, в ночь глухую за ним не побежала!

ДАШЕНЬКА. Мой-то жижик сказывал: она впоследствии времени всё письма ему писала… (с восторгом зависти) на Памир, до востребования.

Вернувшийся с косынкой НЕПРЯХИН машет ей рукой со стороны,

Чего размахался, ай опять подслушивал?

НЕПРЯХИН. Иди домой, рыжая ты удавица!.. Не верь ты ей, Миколай Степаныч: семейство дружное, без взаимного попреку живут. И чего душа ни захочет, полный стол у них имеется!

ДАШЕНЬКА (зловеще). Это верно: все в доме есть, окроме нужды да счастья.

Музыка становится громче и ближе, слышна звонкая величальная частушка. Дашенька выглядывает в коридор,

Ну, держитеся теперь. Макарычев мужиков в обход повел. И наш звездочет с ними…

В коридоре показывается внушительное шествие колхозного люда: НЕВЕСТЫ и ОТЦЫ. Первым в номер заглядывает ПАРНИШКА лет шестнадцати, разведка – можно ли. Юлий делает пригласительный жест рукой. Внезапно лампочка начинает светить с явным перенапряжением. ПЕРЕДНИЕ входят, держа на шестах транспарант с надписью: «Пламенный привет герою-трактористу Маслову Л. М.!» Большинство ОСТАЛЬНЫХ, привстав на что пришлось, одни поверх другого заглядывают в номер. Впереди старые председатели колхозов: один – могучий и бритый, лишь в усах, старик с черным трактирным подносом, на котором, точно извиваясь, перезваниваются узенькие, не по напитку, рюмочки, – МАКАРЫЧЕВ АДРИАН ЛУКЬЯНЫЧ. Другой – сложением помельче, с лица попостней, ГАЛАНЦЕВ, в бородке метелкой и с громадным эмалированным чайником, где, надо думать, и содержится горючее гулянки. Вперед протискивается коренастый и белобрысый виновник торжества с золотой звездочкой на гимнастерке, расстегнутой у ворота для облегченна, сам тракторист МАСЛОВ. Все выжидательно смотрят на полковника.

БЕРЕЗКИН. Чего вы, братцы, на меня, ровно на водолаза, уставились?

– Говори ты, Адриан Лукьяныч!..

– Зачем же, пускай сам начнет, а мы поддержим. Давай, Маслов!

БЕРЕЗКИН. Пожалуйста… только ведь не я тут хозяин-то.

МАКАРЫЧЕВ. У нас на всех хватит, смело обращайся, тракторист!

МАСЛОВ. Являюсь по демобилизации второй очереди старший сержант Маслов, Маслов Ларион… (покосившись на свою звездочку) Ларион Максимыч. Так что выполняю данный зарок, товарищ полковник, – отгулять неделю скрозь в знак победы над проклятым фашизьмом.

БЕРЕЗКИН.. Как же, слышим… вторые сутки вся хоромина дрожит. А что, братцы, не пора ли и за работу?

Из толпы выделяются двое, любители поговорить.

ПЕРВЫЙ. Осподи, да рази такую победу в двои сутки отпразднуешь? На ей семь пар сапог мало исплясать!

ВТОРОЙ (вдохновенно). Нонче гуляем, завтра единодушно кидаемся на восстановление мирной жизни.

ГАЛАНЦЕВ (обернувшись). Тихо… загалдели. Чего замолк, давай, Максимыч.

МАСЛОВ. Никак не могу, не могу я с ними, Иван Ермолаич, при подобном шуме… весь голос себе сорвал. Слышишь, в горле ноты какие? И без того сам не свой, а тут еще и слова молвить не дают.

НЕПРЯХИН. Ты не серчай, сержант, это они на радостях. (Про Кареевых.) Люди с дороги, не задерживай людей, объясни им разборчиво, отчего происходит твое такое состояние.

МАСЛОВ. Вот колебание во мне, товарищ полковник. Поскольку вследствие военных действий противника лишился собственного угла, то два колхоза охотно желают прикрепить меня, так сказать, на вечное пользование. В силу чего является затруднение (показывая поочередно на Макарычева и Галанцева): направо – полный достаток, зато налево – красота!

ГАЛАНЦЕВ. Наши местности исключительно высокохудожественные!

БЕРЕЗКИН. Ну, достаток – дело наживное. Выбирай красоту, сержант.

ГАЛАНЦЕВ. И я ему то же твержу. Это нонче покамест и гвоздя не добьешься, а погоди, как отстроимся через годок… Видал, коней-то даве к нам на погорельщину пригнали?

МАКАРЫЧЕВ (презрительно). Немецкий конь на русском лугу не сгодится.

И немедленно ропот давнего соревнованья возникает между мужиками позади.

ПЕРВЫЙ. Ты, Адриан Лукьяныч, наших коней зараньше времени не страми!

ВТОРОЙ. Понимать надо: немецкий конь имеет шею короткую, он воспитан с кормушки есть, ему пропадать на русском-то лугу.

ПЕРВЫЙ. А это, милые, надо отвыкать – поле да молодой лесок конем травить. Пора косилочку заводить, любезные дружки…

ГАЛАНЦЕВ. Тихо, я сказал!.. Эк-кая публика. Обращайся, тракторист!

Маслов безнадежно показывает на горло и машет рукою.

Одним словом, земляки убедительно просят угоститься за нашу всеобщую встречу. (Встряхнув чайник.) Никак тут докончилось у нас?.. Гришечка, давай сюда нашу дальнобойную!

Из глубины появляется гигантского роста неусмешливый ВИНОЧЕРПИЙ с запасной непочатой бутылью. Однако его отстраняет Макарычев с черным подносом.

МАКАРЫЧЕВ. Извиняюсь, граждане, наш черед… А ну, выдвигай пока Тимошу на передовую позицию!

ДЕВУШКИ вводят и усаживают на черный ящик от гармони ТИМОШУ НЕПРЯХИНА. Под накинутой на плечи шинелью бедная черная сатиновая рубаха со стеклянными пуговками. Невольно щемит сердце при взгляде на его молодое, безветренное, улыбкой озаренное лицо, в котором запоминаются открытые, немигающие глаза. Он слепой.

Разогревайся пока, Тимоша… Мы подождем.

Тот обводит незрячим взором комнату, как бы ища, на что опереться, потом начинает с медлительных вариаций на полузнакомую тему: по мягкости звука его инструмент походит на концертино. Тем временем колхозный виночерпий обходит собрание с подносом. Каждый огромными, по сравнению с рюмочкой, перстами берет свою – как бы за талию, и даже академик Кареев присоединяется к простому и честному торжеству земляков. Вдруг мелодия взрывается частушечным, на высокой ноте, перебором, и тогда негромким речитативом Галанцев оповещает всех, что

ГАЛАНЦЕВ.

…проживает в данном мире

на одном концу Сибири

ненаглядная моя…

МАКАРЫЧЕВ (притопнув).

на другом тоскую я!

И немедля, пригладив начес на лбу и как бы задетый за живое, Маслов сипло вспоминает с озабоченным видом про то,

как на Киевском вокзале

два подкидыша лежали:

одному лет сорок восемь,

а другому пятьдесят!

Единственно для затравки он делает плясовой выход, машет платком, и тотчас девушки, все восемь, бесшумно, по-русалочьи скользят вокруг завидного жениха. Юлий, Березкин и Непряхин наблюдают гулянку с переднего плана, возле кресла с Кареевым, для которого, в сущности, и начался весь этот парад воспоминаний.

НЕПРЯХИН (над ухом, про гармониста). Вот ознакомься, Миколай Степаныч, это и есть сын мой, бывший звездочет, Непряхин Тимофей. С Марьей-то Сергеевной через дочку ее породниться собирались, а не судьба!.. Ничего, молча сносит свою участь.

БЕРЕЗКИН. В каких войсках воевал твой сын?

НЕПРЯХИН. Танкист был.

БЕРЕЗКИН. Значит, нашей железной породы!

Жестом он приглашает всех к тишине, причем трудней всего остановить плясуна в резиновых сапогах, который самозабвенно, через всю сцену выделывает балетные композиции собственного сочинения. Все затихает. Березкин направляется к Тимоше.

Здравствуй, Непряхин. Где тебя так полымем-то охватило?

ТИМОША (сидя). У Прохоровки, на переправе, на Курской дуге.

БЕРЕЗКИН. О, да мы еще и родня с тобой. И я, брат, оттуда… Бывший твой командир, Березкин, находится перед тобою.

Тимоша резко поднимается.

ТИМОША. Здравствуйте, товарищ полковник!

БЕРЕЗКИН. Ничего, сиди, отдыхай… нам теперь с тобой положено отдыхать. Помню Курскую дугу, помню я эту, в два захода, по цветущей травке, танковую кадриль.

МАСЛОВ (скороговоркой). И мы, товарищ полковник, там же, на Тридцать восьмой высотке, в резерве стояли… И как поперли они на нас, извиняюсь за выражение, как клопы железные, так, верите ли, аж трава со страху побледнела!

БЕРЕЗКИН. Погоди, Маслов, – никто в славе твоей не сомневается. (Тимоше.) Как отдыхается, солдат?

ГАЛАНЦЕВ. А ему чего: пригрет, обут, люди не обижают. Он дома!

ТИМОША. Это верно, товарищ полковник, люди меня любят за веселье мое. Я хорошо живу.

МАКАРЫЧЕВ. Вот уговариваю в Глинки ко мне перебираться: второй после меня будешь. Тут меня все знают, мое слово верное – Макарычев я!

И отовсюду вперебой начинается подсказка приезжим, что это тот самый Макарычев, «что в Кремле сымался, по всем газетам наскрозь прошел, у которого племянник в генералы выдвинут…».

У меня в Глинках даже цирюльник свой. В гостинице «Метрополь» всяких послов действительных стриг, а я его увел… (Хохоча.) Видишь: бритые – мои, а которые в шерсти – так те его, Галанцева!

Все смеются, кроме галанцевских, сокрушенно качающих головами на подобное поношение.

Попа себе отыскал – ахнешь: в дореволюционных волосах. Старухам везу, заели Макарычева… А вот насчет музыки слабовато у меня, пострадать девкам не подо что. Дай ему наставление, полковник, чтоб ехал.

БЕРЕЗКИН. Поговорю ужо. (Взглянув на часы.) Ну, мне до полночи еще в одно место попасть надо… Рад узнать, что и в мирное время жизнь без моего танкиста не обходится. Сегодня же навещу тебя, Непряхин, на обратном пути… посмотреть твое житье-бытье, солдат.

Все расступаются: полковник уходит, провожаемый одобрительным гулом: «Беспощадный командир… с таким и в ад не страшно!»

МАСЛОВ. Махнем и мы куда-нибудь, братцы. Скучно мне тут. (Непряхину.) Кто у тебя там, в крайнем номере?

НЕПРЯХИН. Старикашка один, непьющий. Поди спать лег.

МАКАРЫЧЕВ. Не важно. Кто таков?

НЕПРЯХИН. Факир один. Рахума, Марк Семеныч. Из Индии.

МАСЛОВ. Чего делает-то?

НЕПРЯХИН. Обыкновенно: женщину разрезывает в ящике на части, посля́ чего она ему готовит яичницу в шляпе.

Молчание, мужики переглянулись.

ГАЛАНЦЕВ. Сумнительно… Слышь, Адриан Лукьяныч, факир еще остался. Что с им делать-то?

МАКАРЫЧЕВ. Чего ж, уложим факира – и по домам: хватит. (Про Кареева.) Ишь, гражданин нахохлился… Ты к нам на поправку приезжай: село Глинки здешнего району. Как со станции в горку выкатишь, тут мы, все пятьсот дворов, над речкой и красуемся… Толще меня станешь! (Непряхину.) Давай, веди на факира!

Тимошу пропускают вперед. Номер пустеет, и накал в лампе падает до прежнего уровня. Доносится затихающая девичья запевка: «Не гляди на меня, стерегись огня…» Теперь вместо ветра слышен только посвист ливня в окно. Пока младший Кареев раскладывает привезенные постели, старший зажигает свечи.

КАРЕЕВ. Сколько зорек в шалаше пролежали на охоте, а не признал меня Макарычев… (Лирически.) Виденья юности… Еще одно последнее осталось.

Следует приглушенное чертыханье Юлия.

Что там у тебя?

ЮЛИЙ. Скатерть вместо простыни захватил.

КАРЕЕВ. Пора тебе жениться, Юлий… пора тебе обугливаться, дотла сгорать от нежного пламени. Все порхаешь мотыльком по цветкам удовольствий…

ЮЛИЙ. Значит, огнеупорный я… Значит, не родилась еще такая, чтоб ради нее обугливаться.

Стук в дверь.

Кого черт несет… Войдите!

Робея, в номер вступает ДЕВУШКА лет девятнадцати, в старинной, поверх пальто, накидке с капюшоном, с которой течет, – дождь на дворе. Она очень хороша: какая-то чистая воспламененность в ее лице и голосе не позволяет взгляда от нее оторвать. Когда она откинет капюшон с лица, Юлий опустит руки, а его отец с возгласом: «Маша!» – и во исполнение необъяснимой потребности сделает движение навстречу и закроет ладонями лицо.

ДЕВУШКА. Я не ошиблась?.. простите, я полковника Березкина ищу.

ЮЛИЙ. Он сейчас вернется, он и вещи тут свои забыл.

Конец ознакомительного фрагмента.

Действие пьесы происходит в бывшем прифонтовом городке через несколько месяцев после войны и занимает сутки.

Действие первое

Гостиница, устроенная в бывшем монастыре. В окна сводчатой комнаты виден осенний закат. Помещение освещено тусклой, то разгорающейся, то гаснущей лампочкой. Пожилой директор гостиницы Непряхин показывает комнату новым постояльцам – геологам: академику Карееву и его сыну Юлию.

Непряхин уговаривает Кареевых взять этот номер, но Юлию он не нравится – слишком холодный, потолки текут, пахнет туалетом. Непряхин оправдывается: в начале войны городок бомбили, камня на камне не оставили. Кареев соглашается взять номер – все равно приехал только на сутки.

В дороге Кареев простыл, его знобит. Он просит сына достать привезенное с собой спиртное, чтобы согреться. Снизу, из колхозного ресторана доносится шум гулянки – это встречают вернувшегося с войны знатного тракториста.

Непряхин жалеет свой городок, уничтоженный немцами за одну ночь. Кареев недоумевает: зачем немцам бомбить город, где нет ни одного большого завода. Непряхин считает, что хотели уничтожить старинный монастырь, который упоминается во многих летописях.

Народ уничтожают со святынь.

Карееву кажется знакомым голос Непряхина, его манера говорить. Юлий тем временем обнаруживает, что вода из крана не течет, и сетует на городское начальство. Непряхин заступается за председательшу Марью Сергеевну, жену директора спичечной фабрики Щелканова.

Оказывается, что Кареев знает девичью фамилию председательши. Непряхин интересуется, не бывал ли он в этих местах. Выясняется, что Кареев – старинный друг Непряхина, который когда-то уехал из городка и пропал на Памире.

Непряхин рассказывает о себе. Овдовев, он женился на молоденькой Дашеньке. Его сын от первого брака Тимофей до войны учился в Ленинграде “на звездочета”. Непряхин считает, что судьба наказала его за счастье: Дашенька вечно недовольна мужем, а сын вернулся с войны слепой. Сейчас его наняли играть на гармони в честь знатного тракториста.

Непряхин уходит раздобыть для дорогих гостей дровишек и кипяточку. Юлий начинает ухаживать за отцом, а тот рассказывает ему о своей молодости. Когда-то он работал в этом городке учителем математики, влюбился в Машу, дочь важного чиновника и попросил у отца ее руки во время представления заезжего факира. Чиновник не хотел в зятья нищего учителя, и Кареев отправился “искать счастья”. Юлий начинает понимать, что отца понесло в эту глушь за воспоми­наниями молодости.

В комнату входит седой полковник Березкин с бутылкой “неожиданной формы” в руках и предлагает выпить “лекарства от одиночества”. Из-за контузии полковник говорит медленно и иногда теряет нить разговора.

Все трое садятся за стол, и Березкин рассказывает о своем горе: в этом городке во время бомбардировки погибли его жена и дочь, которых он сам привез сюда с границы. Кареев советует полковнику пойти на то место, где они погибли, наглядеться досыта и уехать навсегда.

Раны, на которые смотрят, не заживают.

Но полковник приехал сюда, чтобы “наказать одно здешнее лицо”. В его батальоне служил капитан, который “не любил, когда в него стреляют”. Он послал некой дамочке письмо с просьбой похлопотать о его переводе в тыл. Письмо попало к Березкину, и тот послал его в бой “первым эшелоном”.

Перед боем трусливый капитан напился и вернулся в часть со сломанными ребрами – вывернулся. Березкин пообещал навестить его после войны. Вот уже три дня полковник гоняется за трусом, ныне директором спичечной фабрики, и никак не может поймать. Березкин уверен, что Щелканов следит за ним и в эту минуту подслушивает под дверью.

В дверь стучат. Входит Непряхин с женой Дашенькой – статной круглолицей молодайкой. С мужем Дашенька неласкова. Мужчины приглашают ее к столу. Выпивая и закусывая, Дашенька рассказывает о соседке Фиме, ради которой Щелканов хочет бросить жену. Поговаривают, что Фима Щелканова “из войны вытащила”.

В это время в коридоре показывается “внушительное шествие колхозного люда” во главе со знатным трактористом. Они обходят номера гостиницы и угощают всех постояльцев. вместе с ними и слепой Тимофей. Березкин узнает парня – он служил под его началом, воевал танкистом на Курской дуге. Полковник обещает зайти к Тимоше позже. Колхозники идут в последний номер, где остановился “факир из Индии” Рахума.

Юлий начинает стелить постели и обнаруживает, что взял скатерть вместо простыни. Кареев говорит, что сыну пора жениться – “обугливаться, дотла сгорать от нежного пламени”. Юлий отвечает, что он огнеупорный и не родилась еще та, из-за которой стоит обугливаться.

В этот момент стучат в дверь. Входит необычайно красивая девушка, очень похожая на возлюбленную Кареева. Это Марька, дочь Марьи Сергеевны. Она ищет полковника. Отец Марьки проходил мимо номера, услышал разговор о письме, и послал за ним дочь, которая наивно считает отца героем войны.

Березкин не возвращается. Марька собирается уходить. “Огнеупорный” Юлий, очарованный красотой и провинциальной грацией девушки, берется ее проводить.

Действие второе

Непряхины живут в бывшей котельной – сыром, но по-своему уютном полупод­вальном помещении “с толстыми трубами санитарного назначения”. Две коморки по бокам отделены от центральной части ситцевыми занавесками. В одной помещаются супруги Непряхины, в другой – Тимофей.

Вечер. Дашенька накрывает на стол ужин, Непряхин чинит красивую туфельку соседки Фимочки. Туфельку принесла Тобун-Турковская, “пожилая, пестрая и пышная дама”. Когда-то она подобрала Фимочку на улице и вырастила ее. Теперь Тобун-Турковская пытается устроить будущее своей воспитанницы – найти ей подходящего жениха.

Дашенька выспрашивает у Тобун-Турковской о женихах Фимочки. Та не скрывает, что их цель – Щелканов, и говорит, что нынешняя его супруга Марья Сергеевна – “достойная женщина, но слегка устарела”. Непряхин не может слышать сплетен об уважаемой им женщине и выгоняет Тобун-Турковскую, не взяв с нее денег.

Дашенька сердита, назревает семейная ссора, но тут раздается стук в дверь и входит Марья Сергеевна с тяжелым свертком в руках. Не успевшая уйти Тобун-Турковская пытается заговорить с ней о Фимочке, но Марья Сергеевна решительно отказывается от разговора, повторяя, что посетителей принимает в горсовете по будним дням. Ничего не добившись, Тобун-Турковская удаляется.

Дашенька льстиво заговаривает с Марьей Сергеевной. Та предлагает Непряхину помочь с ремонтом, но тот отказывается. Тогда председательша разворачивает сверток, в котором оказывается подарок для Тимоши – очень дорогой аккордеон. Непряхин догадывается, что аккордеон – это “отступное” за Марьку. До войны девушка считалась невестой Тимофея, но теперь Марья Сергеевна не хочет, чтобы единственная дочь связала свою жизнь со слепым.

Непряхин решительно отказывается от подарка и говорит, что между Тимофеем и Марькой ничего не было. Входит Тимофей. Непряхины оставляют его наедине с Марьей Сергеевной. Тимофей тоже отказывается от дорогого подарка, что огорчает председательшу.

Хороший инструмент в руках артиста – это уже половина его успеха.

Тимофей говорит, что аккордеон ему не понадобится. Он не смирился со своим положением и собирается все изменить – выбрать ночь подождливей и уйти из города, где все его жалеют. У него нет глаз, теперь его главный инструмент – мозг, и он поможет ему возвыситься. Тимофей надеется, что девушка, “которая имела неосторожность попривыкнуть” к нему с детства, подождет лет десять, и тогда он покажет, “на что способен человек, у которого есть любовь и цель”.

Марью Сергеевну мучает совесть, но она принимает жертву Тимофея, горячо поддерживает его решение и снова пытается вручить аккордеон. Неуместная настойчивость председательши и льстивые нотки в ее голосе задевают парня. Он вновь отвергает “дорогую игрушку”, на которую Марья Сергеевна пытается обменять сердце дочери.

После возвращения из госпиталя Тимофей избегает встреч с Марькой, она сама прибегает каждый вечер, пытаясь застать его дома. Парень боится “дрогнуть, ослабеть”, уступить напору девушки и просить Марью Сергеевну уберечь его от встреч с Марькой.

В дверь стучат. Тимофей думает, что это Марька, и скрывается за занавеской. Входит полковник Березкин. Он ищет Тимофея, но Марья Сергеевна говорит, что он уехал. Узнав, что перед ним жена Щелканова, полковник отдает ей письмо.

Марья Сергеевна прекрасно знает, что ее муж – бабник, но теперь узнает о его трусости и участии Фимочки в его судьбе. Цель полковника – лишить Щелканова любви и уважения близких.

Войну нельзя разжалобить. ‹…› Сталь куют заранее. Когда клинок на взмахе, любая раковинка рвет его пополам…

Жена давно уже не любит Щелканова, но дочь еще ничего не знает и по-прежнему привязана к отцу.

В котельную входит Марька – она ищет Тимофея. Девушка радостно знакомится с Березкиным и приглашает его, как старого друга отца, на свои именины. Полковник молчит, и Марька чувствует что-то неладное.

Марья Сергеевна уходит, давая полковнику возможность поговорить с дочерью наедине. Тут из-за занавески выходит Тимофей, просит Березкина отдать ему письмо и рвет его – так он хочет защитить Марьку от разочарований.

Березкин говорит, что намерен вмешаться в судьбу Тимофея, обещает зайти утром и уходит. Тимофей отказывается рассказать Марьке, что было в том письме, и просит ее уйти.

Возвращаются Непряхины. Павел Александрович сообщает, что во дворе, под дождем, мокнет Марьким “паренек” – Юлий. Тимофей мрачнеет. Марька приглашает всех на именины и уходит.

Из-за занавески появляется Дашенька, недовольная тем, что муж не берет денег за работу и отказывается от бесплатного ремонта, а пасынок воротит нос от дорогих подарков, и устраивает скандал.

Действие третье

Кабинет Марьи Сергеевны, расположенный в бывшей монастырской трапезной. Председательша принимает посетителей. Секретарша сообщает, что в приемной дожидаются факир Рахума и некая дамочка. Звонит телефон. Вся вспыхнув, Марья Сергеевана узнает в собеседнике своего бывшего возлюбленного Кареева. Украдкой заглядывая в зеркальце, она приглашает его зайти.

Печально отложив зеркальце стеклом вниз, Марья Сергеевна принимает дамочку, которая оказывается Тобун-Турковской. Нагло глядя в глаза председательше, она сообщает, что ее воспитанница Фимочка скоро выходит замуж. Поскольку “жених проживает на квартире своей жены” и своей жилплощади не имеет, а жить с молодоженами они не может, Тобун-Турковская требует выселить из котельной Непряхиных и отдать комнату ей. Она подчеркивает, что это ненадолго – “жениха” Фимочки ожидает повышение и переезд в райцентр.

До Марьи Сергеевны постепенно доходит, что Фима собирается замуж за Щелканова, и она прямо говорит об этом Тобун-Турковской. Прямой ход председательши срывает коварную игру мадам, и ей остается только мстить. Она требует, чтобы Марья Сергеевна потеснилась, уступила место молодой сопернице. Обуздав свою ярость, председательша обещает выделить Тобун-Турковкой жилье и навестить ее после новоселья.

Выпроводив Тобун-Турковскую, Марья Сергеевна отвечает на звонок мужа, упрекает его в том, что белые туфельки, добытые Марьке на именины, он подарил любовнице, просит его не марать дочь своей грязью и навсегда исчезнуть из их жизни. Затем она принимает Рахуму – провинциально-старомодного старичка. Тот предъявляет председательше доказательства своей всемирной известности и выпрашивает материальную помощь.

Фокус – это временный обман чувств, факир – это навсегда.

Марья Сергеевна выделяет ему бидончик меду и новый фанерный чемодан. Напоследок факир берется “наколдовать” для председательши любую известную личность. Та “заказывает” академика Кареева. Рахума делает пассы руками в сторону двери, и входит Кареев. Факир удаляется, чувствуя, что над ним подшутили.

Разговор у Марьи Сергеевны и Кареева не клеится. Он сообщает, что направляется с сыном в южный санаторий и остановился в родном городке проездом, на одну ночь, и спрашивает, счастлива ли Марья Сергеевна. Та рассказывает о своей трудной и нервной работе, а потом показывает свое единственное утешение – план нового города.

Кареев замечает, что Марья Сергеевна почти не изменилась, только “пыль далекого путешествия” присыпала ей лицо и волосы.

На дорогах с большим историческим движением, как наша в особенности, всегда много такой пыли.

Потом академик начинает подробно рассказывать о своих успехах – написанных книгах, открытиях, учениках. Это похоже на запоздалую масть “за когда-то отвергнутое чувство”.

Под взглядом Марьи Сергеевны маска знаменитого ученого сбегает с Кареева, и тот целует ей руку в благодарность за давнюю обиду, которая побудила его достичь таких высот. Затем Кареев вновь превращается в знатного гостя, и они пытаются наладить новые отношения.

В кабинет входят Марька с Юлием. В окно видны оживленно разгова­ривающие Тимофей и Березкин. Марька знакомит мать со своим спутником. В разговоре выясняется, что Юлий не геолог, а юрист. Это открытие немного разочаровывает мать и дочь. Кареев приглашает Марьку, восхищенную рассказами Юлия, на Памир. Юлий заявляет, что не стоит откладывать путешествие, и зовет Марьку с собой на море.

Марька колеблется “между искушением и совестью”, но, в конце концов, почти соглашается. Марья Сергеевна поддерживает решение дочери и приглашает всех на ее именины. Кареевы уходят, а председательша смотрит им вслед потухшим взором.

Действие четвертое

Квартира Щелкановых, обставленная казенной мебелью. В гостиной у печки дремлет Рахума, Кареев и Непряхин играют в шахматы, в соседней комнате молодежь настраивает радио, на тахте сидит Марька и рассеяно слушает рассказы Юлия о Памире. Все ее мысли – о матери, которой до сих пор нет дома. Юлий постоянно напоминает Марьке, сколько времени осталось до их отъезда, но та лишь отрицательно качает головой. Время от времени она звонит в горсовет, но Марья Сергеевна все еще занята.

В комнату входит Дашенька и приглашает всех к столу. Видя смятение Марьки, она просит ее не жалеть Тимошку – он при деле и сыт. Березкин сманивает его с собой, обещает поддержку в новой жизни.

Тут звонит Марья Сергеевна. Марька рассказывает матери, что отец не пришел, только прислал “крашеную” с белыми туфельками, Березкин тоже обманул, да и Кареевы собираются уезжать. Она не знает, что ей делать, умоляет мать приехать и привезти Тимофея.

Дашенька снова принимается искушать девушку, просит освободить Тимофея от себя. Судьба посылает Марьке принца в золотой карете – не стоит от него отказываться, лучше пусть накинет ему девушка колечко на палец.

Мало одного – два, три накинь, да и не выпускай черта из удавки-то. Он во дворец царский – и ты на шейке ему обвилася, в небо взовьется – и ты на нем.

Уж Дашенька и сама бы колечко накинула, да не смотрит принц в ее сторону. Марька испугана страстным Дашенькиным напором.

После обеда будят Рахуму. Готовясь к выступлению, факир видит Тобун-Турковскую, с которой просидел несколько часов в приемной Марьи Сергеевны, и воспринимает ее как личного врага. Марька просит факира раздобыть для нее цветок, и тот обещает розу.

Приезжает Марья Сергеевна, а за ней Тимофей с подарком – алой розой на длинном черенке. Тимоша готов играть, но танцы отменяются, и гости начинают расходиться. Марья Сергеевна уговаривает их остаться и посмотреть выступление факира – “психоло­гический опыт разрезания живой гражданки”.

Не дождавшись добровольца, Харума выбирает Тобун-Турковскую, которая, в свою очередь, стремиться разоблачить факира. Харума прячет мадам за занавесом, делает несколько пассов, и та с писком исчезает. Гости считают, что Харума превратил ее в мошку.

Гости расходятся. Марья Сергеевна прощается с Кареевым. Юлий обещает напоминать Марьке телефонным звонком “о каждой дольке” оставшегося до отъезда времени. Затем мать и дочь вспоминают о старом факире, которого Кареевы могли бы подвезти, и бросаются его искать.

Из дальнего угла комнаты появляется Тимофей. Его уже ждет Березккинн. Они уходят не прощаясь.

Кроме горсти пепла – ничего с собою. В дорогу к звездам надо отправляться налегке.

Провожая Рахуму, Марья Сергеевна признается: это во время его выступления Кареев просил ее руки и получил отказ. Факир рассказывает об уцелевших после войны детях и внуках, и о тех, кто погиб в Бабьем Яру. Церемонно попрощавшись, Харума уходит.

Марька окончательно отказывается от поездки на море. Она готова пожертвовать собой ради любви к Тимофею и верит, что тот всего добьется, “потому что он сильный и ничего теперь не боится… ни тьмы, ни войны, ни смерти”. Раздается последний телефонный звонок, и вдруг Марька решает, что неплохо было бы хоть ненадолго вырваться и увидеть мир, ведь это последняя возможность, а Тимофей наверняка не рассердится, если она уедет на месяц.

Мать и дочь спешно собирают чемодан, но телефон больше не звонит. Марька решает, что Кареевы уехали без нее, но тут в квартиру заходит Юлий, сообщает, что карета у подъезда, хватает чемодан и стремительно исчезает.

(No Ratings Yet)

Краткое содержание пьесы Леонова “Золотая карета”

Действие пьесы происходит в бывшем прифонтовом городке через несколько месяцев после войны и занимает сутки.

Действие первое

Гостиница, устроенная в бывшем монастыре. В окна сводчатой комнаты виден осенний закат. Помещение освещено тусклой, то разгорающейся, то гаснущей лампочкой. Пожилой директор гостиницы Непряхин показывает комнату новым постояльцам - геологам: академику Карееву и его сыну Юлию.

Непряхин уговаривает Кареевых взять этот номер, но Юлию он не нравится - слишком холодный, потолки текут, пахнет туалетом. Непряхин оправдывается: в начале войны городок бомбили, камня на камне не оставили. Кареев соглашается взять номер - всё равно приехал только на сутки.

В дороге Кареев простыл, его знобит. Он просит сына достать привезённое с собой спиртное, чтобы согреться. Снизу, из колхозного ресторана доносится шум гулянки - это встречают вернувшегося с войны знатного тракториста.

Непряхин жалеет свой городок, уничтоженный немцами за одну ночь. Кареев недоумевает: зачем немцам бомбить город, где нет ни одного большого завода. Непряхин считает, что хотели уничтожить старинный монастырь, который упоминается во многих летописях.

Народ уничтожают со святынь.

Карееву кажется знакомым голос Непряхина, его манера говорить. Юлий тем временем обнаруживает, что вода из крана не течёт, и сетует на городское начальство. Непряхин заступается за председательшу Марью Сергеевну, жену директора спичечной фабрики Щелканова.

Оказывается, что Кареев знает девичью фамилию председательши. Непряхин интересуется, не бывал ли он в этих местах. Выясняется, что Кареев - старинный друг Непряхина, который когда-то уехал из городка и пропал на Памире.

Непряхин рассказывает о себе. Овдовев, он женился на молоденькой Дашеньке. Его сын от первого брака Тимофей до войны учился в Ленинграде «на звездочёта». Непряхин считает, что судьба наказала его за счастье: Дашенька вечно недовольна мужем, а сын вернулся с войны слепой. Сейчас его наняли играть на гармони в честь знатного тракториста.

Непряхин уходит раздобыть для дорогих гостей дровишек и кипяточку. Юлий начинает ухаживать за отцом, а тот рассказывает ему о своей молодости. Когда-то он работал в этом городке учителем математики, влюбился в Машу, дочь важного чиновника и попросил у отца её руки во время представления заезжего факира. Чиновник не хотел в зятья нищего учителя, и Кареев отправился «искать счастья». Юлий начинает понимать, что отца понесло в эту глушь за воспоми­наниями молодости.

В комнату входит седой полковник Берёзкин с бутылкой «неожиданной формы» в руках и предлагает выпить «лекарства от одиночества». Из-за контузии полковник говорит медленно и иногда теряет нить разговора.

Все трое садятся за стол, и Берёзкин рассказывает о своём горе: в этом городке во время бомбардировки погибли его жена и дочь, которых он сам привёз сюда с границы. Кареев советует полковнику пойти на то место, где они погибли, наглядеться досыта и уехать навсегда.

Раны, на которые смотрят, не заживают.

Но полковник приехал сюда, чтобы «наказать одно здешнее лицо». В его батальоне служил капитан, который «не любил, когда в него стреляют». Он послал некой дамочке письмо с просьбой похлопотать о его переводе в тыл. Письмо попало к Берёзкину, и тот послал его в бой «первым эшелоном».

Перед боем трусливый капитан напился и вернулся в часть со сломанными рёбрами - вывернулся. Берёзкин пообещал навестить его после войны. Вот уже три дня полковник гоняется за трусом, ныне директором спичечной фабрики, и никак не может поймать. Берёзкин уверен, что Щелканов следит за ним и в эту минуту подслушивает под дверью.

В дверь стучат. Входит Непряхин с женой Дашенькой - статной круглолицей молодайкой. С мужем Дашенька неласкова. Мужчины приглашают её к столу. Выпивая и закусывая, Дашенька рассказывает о соседке Фиме, ради которой Щелканов хочет бросить жену. Поговаривают, что Фима Щелканова «из войны вытащила».

В это время в коридоре показывается «внушительное шествие колхозного люда» во главе со знатным трактористом. Они обходят номера гостиницы и угощают всех постояльцев. вместе с ними и слепой Тимофей. Берёзкин узнаёт парня - он служил под его началом, воевал танкистом на Курской дуге. Полковник обещает зайти к Тимоше позже. Колхозники идут в последний номер, где остановился «факир из Индии» Рахума.

Юлий начинает стелить постели и обнаруживает, что взял скатерть вместо простыни. Кареев говорит, что сыну пора жениться - «обугливаться, дотла сгорать от нежного пламени». Юлий отвечает, что он огнеупорный и не родилась ещё та, из-за которой стоит обугливаться.

В этот момент стучат в дверь. Входит необычайно красивая девушка, очень похожая на возлюбленную Кареева. Это Марька, дочь Марьи Сергеевны. Она ищет полковника. Отец Марьки проходил мимо номера, услышал разговор о письме, и послал за ним дочь, которая наивно считает отца героем войны.

Берёзкин не возвращается. Марька собирается уходить. «Огнеупорный» Юлий, очарованный красотой и провинциальной грацией девушки, берётся её проводить.

Действие второе

Непряхины живут в бывшей котельной - сыром, но по-своему уютном полупод­вальном помещении «с толстыми трубами санитарного назначения». Две коморки по бокам отделены от центральной части ситцевыми занавесками. В одной помещаются супруги Непряхины, в другой - Тимофей.

Вечер. Дашенька накрывает на стол ужин, Непряхин чинит красивую туфельку соседки Фимочки. Туфельку принесла Тобун-Турковская, «пожилая, пёстрая и пышная дама». Когда-то она подобрала Фимочку на улице и вырастила её. Теперь Тобун-Турковская пытается устроить будущее своей воспитанницы - найти ей подходящего жениха.

Дашенька выспрашивает у Тобун-Турковской о женихах Фимочки. Та не скрывает, что их цель - Щелканов, и говорит, что нынешняя его супруга Марья Сергеевна - «достойная женщина, но слегка устарела». Непряхин не может слышать сплетен об уважаемой им женщине и выгоняет Тобун-Турковскую, не взяв с неё денег.

Дашенька сердита, назревает семейная ссора, но тут раздаётся стук в дверь и входит Марья Сергеевна с тяжёлым свёртком в руках. Не успевшая уйти Тобун-Турковская пытается заговорить с ней о Фимочке, но Марья Сергеевна решительно отказывается от разговора, повторяя, что посетителей принимает в горсовете по будним дням. Ничего не добившись, Тобун-Турковская удаляется.

Дашенька льстиво заговаривает с Марьей Сергеевной. Та предлагает Непряхину помочь с ремонтом, но тот отказывается. Тогда председательша разворачивает свёрток, в котором оказывается подарок для Тимоши - очень дорогой аккордеон. Непряхин догадывается, что аккордеон - это «отступное» за Марьку. До войны девушка считалась невестой Тимофея, но теперь Марья Сергеевна не хочет, чтобы единственная дочь связала свою жизнь со слепым.

Непряхин решительно отказывается от подарка и говорит, что между Тимофеем и Марькой ничего не было. Входит Тимофей. Непряхины оставляют его наедине с Марьей Сергеевной. Тимофей тоже отказывается от дорогого подарка, что огорчает председательшу.

Хороший инструмент в руках артиста - это уже половина его успеха.

Тимофей говорит, что аккордеон ему не понадобится. Он не смирился со своим положением и собирается всё изменить - выбрать ночь подождливей и уйти из города, где все его жалеют. У него нет глаз, теперь его главный инструмент - мозг, и он поможет ему возвыситься. Тимофей надеется, что девушка, «которая имела неосторожность попривыкнуть» к нему с детства, подождёт лет десять, и тогда он покажет, «на что способен человек, у которого есть любовь и цель».

Марью Сергеевну мучает совесть, но она принимает жертву Тимофея, горячо поддерживает его решение и снова пытается вручить аккордеон. Неуместная настойчивость председательши и льстивые нотки в её голосе задевают парня. Он вновь отвергает «дорогую игрушку», на которую Марья Сергеевна пытается обменять сердце дочери.

После возвращения из госпиталя Тимофей избегает встреч с Марькой, она сама прибегает каждый вечер, пытаясь застать его дома. Парень боится «дрогнуть, ослабеть», уступить напору девушки и просить Марью Сергеевну уберечь его от встреч с Марькой.

В дверь стучат. Тимофей думает, что это Марька, и скрывается за занавеской. Входит полковник Берёзкин. Он ищет Тимофея, но Марья Сергеевна говорит, что он уехал. Узнав, что перед ним жена Щелканова, полковник отдаёт ей письмо.

Марья Сергеевна прекрасно знает, что её муж - бабник, но теперь узнаёт о его трусости и участии Фимочки в его судьбе. Цель полковника - лишить Щелканова любви и уважения близких.

Войну нельзя разжалобить. ‹…› Сталь куют заранее. Когда клинок на взмахе, любая раковинка рвёт его пополам...

Жена давно уже не любит Щелканова, но дочь ещё ничего не знает и по-прежнему привязана к отцу.

В котельную входит Марька - она ищет Тимофея. Девушка радостно знакомится с Берёзкиным и приглашает его, как старого друга отца, на свои именины. Полковник молчит, и Марька чувствует что-то неладное.

Марья Сергеевна уходит, давая полковнику возможность поговорить с дочерью наедине. Тут из-за занавески выходит Тимофей, просит Берёзкина отдать ему письмо и рвёт его - так он хочет защитить Марьку от разочарований.

Берёзкин говорит, что намерен вмешаться в судьбу Тимофея, обещает зайти утром и уходит. Тимофей отказывается рассказать Марьке, что было в том письме, и просит её уйти.

Возвращаются Непряхины. Павел Александрович сообщает, что во дворе, под дождём, мокнет Марьким «паренёк» - Юлий. Тимофей мрачнеет. Марька приглашает всех на именины и уходит.

Из-за занавески появляется Дашенька, недовольная тем, что муж не берёт денег за работу и отказывается от бесплатного ремонта, а пасынок воротит нос от дорогих подарков, и устраивает скандал.

Действие третье

Кабинет Марьи Сергеевны, расположенный в бывшей монастырской трапезной. Председательша принимает посетителей. Секретарша сообщает, что в приёмной дожидаются факир Рахума и некая дамочка. Звонит телефон. Вся вспыхнув, Марья Сергеевана узнаёт в собеседнике своего бывшего возлюбленного Кареева. Украдкой заглядывая в зеркальце, она приглашает его зайти.

Печально отложив зеркальце стеклом вниз, Марья Сергеевна принимает дамочку, которая оказывается Тобун-Турковской. Нагло глядя в глаза председательше, она сообщает, что её воспитанница Фимочка скоро выходит замуж. Поскольку «жених проживает на квартире своей жены» и своей жилплощади не имеет, а жить с молодожёнами они не может, Тобун-Турковская требует выселить из котельной Непряхиных и отдать комнату ей. Она подчёркивает, что это ненадолго - «жениха» Фимочки ожидает повышение и переезд в райцентр.

До Марьи Сергеевны постепенно доходит, что Фима собирается замуж за Щелканова, и она прямо говорит об этом Тобун-Турковской. Прямой ход председательши срывает коварную игру мадам, и ей остаётся только мстить. Она требует, чтобы Марья Сергеевна потеснилась, уступила место молодой сопернице. Обуздав свою ярость, председательша обещает выделить Тобун-Турковкой жильё и навестить её после новоселья.

Выпроводив Тобун-Турковскую, Марья Сергеевна отвечает на звонок мужа, упрекает его в том, что белые туфельки, добытые Марьке на именины, он подарил любовнице, просит его не марать дочь своей грязью и навсегда исчезнуть из их жизни. Затем она принимает Рахуму - провинциально-старомодного старичка. Тот предъявляет председательше доказательства своей всемирной известности и выпрашивает материальную помощь.

Фокус - это временный обман чувств, факир - это навсегда.

Марья Сергеевна выделяет ему бидончик мёду и новый фанерный чемодан. Напоследок факир берётся «наколдовать» для председательши любую известную личность. Та «заказывает» академика Кареева. Рахума делает пассы руками в сторону двери, и входит Кареев. Факир удаляется, чувствуя, что над ним подшутили.

Разговор у Марьи Сергеевны и Кареева не клеится. Он сообщает, что направляется с сыном в южный санаторий и остановился в родном городке проездом, на одну ночь, и спрашивает, счастлива ли Марья Сергеевна. Та рассказывает о своей трудной и нервной работе, а потом показывает своё единственное утешение - план нового города.

Кареев замечает, что Марья Сергеевна почти не изменилась, только «пыль далёкого путешествия» присыпала ей лицо и волосы.

На дорогах с большим историческим движением, как наша в особенности, всегда много такой пыли.

Потом академик начинает подробно рассказывать о своих успехах - написанных книгах, открытиях, учениках. Это похоже на запоздалую масть «за когда-то отвергнутое чувство».

Под взглядом Марьи Сергеевны маска знаменитого учёного сбегает с Кареева, и тот целует ей руку в благодарность за давнюю обиду, которая побудила его достичь таких высот. Затем Кареев вновь превращается в знатного гостя, и они пытаются наладить новые отношения.

В кабинет входят Марька с Юлием. В окно видны оживлённо разгова­ривающие Тимофей и Берёзкин. Марька знакомит мать со своим спутником. В разговоре выясняется, что Юлий не геолог, а юрист. Это открытие немного разочаровывает мать и дочь. Кареев приглашает Марьку, восхищённую рассказами Юлия, на Памир. Юлий заявляет, что не стоит откладывать путешествие, и зовёт Марьку с собой на море.

Марька колеблется «между искушением и совестью», но, в конце концов, почти соглашается. Марья Сергеевна поддерживает решение дочери и приглашает всех на её именины. Кареевы уходят, а председательша смотрит им вслед потухшим взором.

Действие четвёртое

Квартира Щелкановых, обставленная казённой мебелью. В гостиной у печки дремлет Рахума, Кареев и Непряхин играют в шахматы, в соседней комнате молодёжь настраивает радио, на тахте сидит Марька и рассеяно слушает рассказы Юлия о Памире. Все её мысли - о матери, которой до сих пор нет дома. Юлий постоянно напоминает Марьке, сколько времени осталось до их отъезда, но та лишь отрицательно качает головой. Время от времени она звонит в горсовет, но Марья Сергеевна всё ещё занята.

В комнату входит Дашенька и приглашает всех к столу. Видя смятение Марьки, она просит её не жалеть Тимошку - он при деле и сыт. Берёзкин сманивает его с собой, обещает поддержку в новой жизни.

Тут звонит Марья Сергеевна. Марька рассказывает матери, что отец не пришёл, только прислал «крашеную» с белыми туфельками, Берёзкин тоже обманул, да и Кареевы собираются уезжать. Она не знает, что ей делать, умоляет мать приехать и привезти Тимофея.

Дашенька снова принимается искушать девушку, просит освободить Тимофея от себя. Судьба посылает Марьке принца в золотой карете - не стоит от него отказываться, лучше пусть накинет ему девушка колечко на палец.

Мало одного - два, три накинь, да и не выпускай чёрта из удавки-то. Он во дворец царский - и ты на шейке ему обвилася, в небо взовьётся - и ты на нём.

Уж Дашенька и сама бы колечко накинула, да не смотрит принц в её сторону. Марька испугана страстным Дашенькиным напором.

После обеда будят Рахуму. Готовясь к выступлению, факир видит Тобун-Турковскую, с которой просидел несколько часов в приёмной Марьи Сергеевны, и воспринимает её как личного врага. Марька просит факира раздобыть для неё цветок, и тот обещает розу.

Приезжает Марья Сергеевна, а за ней Тимофей с подарком - алой розой на длинном черенке. Тимоша готов играть, но танцы отменяются, и гости начинают расходиться. Марья Сергеевна уговаривает их остаться и посмотреть выступление факира - «психоло­гический опыт разрезания живой гражданки».

Не дождавшись добровольца, Харума выбирает Тобун-Турковскую, которая, в свою очередь, стремиться разоблачить факира. Харума прячет мадам за занавесом, делает несколько пассов, и та с писком исчезает. Гости считают, что Харума превратил её в мошку.

Гости расходятся. Марья Сергеевна прощается с Кареевым. Юлий обещает напоминать Марьке телефонным звонком «о каждой дольке» оставшегося до отъезда времени. Затем мать и дочь вспоминают о старом факире, которого Кареевы могли бы подвезти, и бросаются его искать.

Из дальнего угла комнаты появляется Тимофей. Его уже ждёт Берёзккинн. Они уходят не прощаясь.

Кроме горсти пепла - ничего с собою. В дорогу к звёздам надо отправляться налегке.

Провожая Рахуму, Марья Сергеевна признаётся: это во время его выступления Кареев просил её руки и получил отказ. Факир рассказывает об уцелевших после войны детях и внуках, и о тех, кто погиб в Бабьем Яру. Церемонно попрощавшись, Харума уходит.

Марька окончательно отказывается от поездки на море. Она готова пожертвовать собой ради любви к Тимофею и верит, что тот всего добьётся, «потому что он сильный и ничего теперь не боится... ни тьмы, ни войны, ни смерти». Раздаётся последний телефонный звонок, и вдруг Марька решает, что неплохо было бы хоть ненадолго вырваться и увидеть мир, ведь это последняя возможность, а Тимофей наверняка не рассердится, если она уедет на месяц.

Мать и дочь спешно собирают чемодан, но телефон больше не звонит. Марька решает, что Кареевы уехали без неё, но тут в квартиру заходит Юлий, сообщает, что карета у подъезда, хватает чемодан и стремительно исчезает.

Марька просит мать объяснить Тимофею, что она ни в чём не виновата, и выбегает в темноту и снег. Марья Сергеевна берёт бокал с шампанским и поднимает его за дочь, за её «высокие горы».