Знаменитый русский писатель-славянофил Сергей Тимофеевич Аксаков (родился в Уфе 20 сентября 1791 г., умер 30 апреля 1859) происходил из старинного дворянского рода. Под влиянием матери, женщины, по тому времени, очень образованной, Сергей Аксаков с раннего возраста перечитал все доступное ему, что можно было достать в Уфе, затем был отдан в Казанскую гимназию, где, между прочим, учение было прервано на год вследствие тоски мальчика по дому. В 1805 г. Сергей был переведен в недавно основанный казанский университет (до 1808). Успеху его учения препятствовали, между прочим, увлечения Аксакова охотой всякого рода (травлей волков и лисиц, ружейной охотой, уженьем рыбы и ловлей бабочек) и пристрастие к театру. Первое сроднило его с природой, второе – заняло его ум театральными делами и при тогдашнем состоянии театра увлекло на ложную дорогу «возвышенной» литературы. Знакомство с Шишковым направило Сергея Тимофеевича Аксакова на путь славянизма, подготовившего и последующее славянофильство.

С 1812 Аксаков поселился в Москве, оставив службу, и сошелся с кружком московских театралов, под влиянием которых переводил Буало , Мольера и Лагарпа и горячо стоял за старое, напыщенное направление литературы (ожесточенная полемика с Н. Полевым ). В 1820 Аксаков женился на Ол. Сем. Заплатиной и уехал в заволжскую вотчину своего отца, село Знаменское или Ново-Аксаково, в 1826 окончательно переехал в Москву, где поступил в цензурный комитет. В 1834 – 1839 Аксаков служил в межевом училище (впоследствии Константиновском межевом институте) сначала инспектором, потом директором. В 1837 Сергей Тимофеевич получил от отца большое наследство, что позволило ему широко и гостеприимно жить в Москве частным человеком. Аксаков обладал сильным, здоровым и крепким телосложением, но с середины 1840-х гг. начал хворать (глазами); за последние годы болезнь приняла мучительный характер.

Портрет Сергея Тимофеевича Аксакова. Художник И. Крамской, 1878

Литературная деятельность Аксакова началась рано. В 1806 он завел с А. Панаевым и Перевощиковым «Журнал наших занятий», где проводил идеи Шишкова. Таковы были художественные склонности Аксакова до начала 1830-х годов, когда под влиянием своего сына, Константина Сергеевича Аксакова , Павлова, Погодина и Надеждина вкусы Сергея Тимофеевича принимают другое направление. Знакомство и близость с Гоголем (с 1832) имели решающее влияние на перелом в воззрениях Аксакова. Первым плодом его был очерк «Буран» (Альманах «Денница» Максимовича 1834). Очерк имел большой успех, и Аксаков уже не сходил с пути, на который его толкнул Гоголь. «Записки об ужении рыбы» (1847), «Рассказы и воспоминания охотника» (1855) создали славу Аксакову удивительно цельным и ясным отношением к природе, художественностью слога и описаний, а успех «Семейной Хроники», начатой еще в 1840 г. и законченной в 1856 (отрывки в Московском Сборнике 1846 г., без имени автора) превзошел все надежды автора. Критика как западническая, так и славянофильская , ставила Сергея Аксакова рядом с Гомером , Шекспиром , В. Скоттом ; но первая (Добролюбов) выводила из «Семейной Хроники» мрачную картину деспотизма русской помещичьей жизни, вторая – (Хомяков) утверждала, что Аксаков первый взглянул на нашу жизнь с положительной точки зрения. На самом деле, Сергей Тимофеевич рисовал портреты близких ему по духу и крови людей непосредственно. «Детские годы Багрова-внука» (1858) слабее, потому что автор относится не с такой любовью к предмету своего изображения и только старается быть непосредственным. Успех их был меньше, как и «Литературных и театральных воспоминаний». Последняя повесть «Наташа» (выход замуж сестры Аксакова за известного профессора Карташевского) осталась неоконченной.

Быть может, трудно было бы найти другой пример значения теоретических воззрений для художественного творчества чем то, которое представляет собою замечательная и поучительная история литературной деятельности Аксакова. Идеи ложного классицизма , смешанные с еще более ходульными идеями литературного славянизма школы Шишкова, положительно мертвили художественное дарование Сергея Тимофеевича Аксакова, но влияние Гоголя, освободившее его от всех риторических ходулей и разрушившее его прежнее литературное понимание, пробудило долго дремавшие силы уже в возрасте, когда можно было скорее ожидать их ослабления.

За престолы в мире

Пусть льют бранную кровь;

на тихой лире

Буду петь любовь.

С. Т. Аксаков

Сергей Тимофеевич Аксаков, тонкий и глубокий живописец родной природы и большой знаток человеческой души. Первым его литературным опытом стали стихи — наивно-сентиментальные в юности. К поэзии он изредка возвращался и в последующие годы, но прославила его проза: мемуарно-автобиографическая трилогия «Семейная хроника», «детские годы Багрова-внука», «Воспоминания». А также знаменитая сказка «Аленький цветочек», по которой до сих пор ставят в театрах представления. Постановка этой сказки даже включена в Книгу рекордов Гиннеса как самый продолжительный детский спектакль.

Аксаков Сергей Тимофеевич родился 1 октября 1791 года в Уфе в старинной небогатой дворянской семье. Детство провел в Уфе и в родовом имении в Ново-Аксакове. Не закончив Казанского университета, переехал в Петербург, где служил переводчиком в Комиссии по составлению законов. Государственная служба в Петербурге началась для Аксакова с должности переводчика. В определенный период времени Аксаков от писательской деятельности переходит к переводческой. Он переводит «Филоктета» Софокла, «10-ую сатиру» Буало, «Певериль» Вальтера Скотта — и благодаря этим трудам обретает известность в литературных кругах Москвы и Петербурга. Переводы «Скупого» и «Школы мужей» Мольера шли на сцене московского и петербургского театров.

В 1821 началась литературная деятельность Аксакова . Но времени на творчество не было, приходилось зарабатывать на жизнь и он вынужден был служить инспектором Землемерного училища, а позднее стал его директором.

В 1827-32 он служил в Москве цензором, в 1833—38 — инспектором межевого училища, затем — директором Константиновского межевого института.

Видное место в русской мемуарной литературе занимают воспоминания Аксакова «История моего знакомства с Гоголем» (опубл. 1890). В20 — 30-х он занимался театральной критикой, выступал против эпигонов классицизма и рутины в сценическом искусстве, призывая актеров к «простоте» и «натуральности» исполнения. Аксаков оценил новаторский характер игры Мочалова и Щепкина. В 1834 он опубликовал очерк «Буран».

В первых книгах: «Записки об уженье» (1847), «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» (1852), «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах» (1855), рассчитанных на узкий круг любителей рыбной ловли и охоты, Аксаков проявил себя как писатель, владеющий богатствами народного слова и тонкой наблюдательностью, как проникновенный поэт русской природы. Тургенев писал, что охотничьи книги Аксакова обогатили «общую нашу словесность». Выдающийся талант Аксакова раскрылся в книгах «Семейная хроника» (1856) и «Детские годы Багрова-внука» (1858).

Главное место в наследии Аксакова занимает автобиографическая художественная проза, целиком основанная на «воспоминаниях прежней жизни» и семейных преданиях. Она создавалась при глубоком воздействии на Аксакова творчества и личности Гоголя и в атмосфере «семейного» славянофильства, позволившей ему ясно осознать достоинства и коренные традиции народной жизни, живому «природному сочувствию» которой он прежде не ведал цены. Аксаков-художник отвергал всякое насилие, произвол и пробуждал любовь к жизни, к людям, к природе в ее традиционном, извечном аспекте, поэтизировал усадебный быт, крепость семейных устоев. У самого Аксакова было 14 детей (6 сыновей и 8 дочерей), и семья была на редкость дружной; существование ее покоилось на традиционно патриархальных началах, на согласовании наклонностей всех ее членов, на гармонии настроений и взглядов; дети боготворили «отесеньку» и глубоко любили мать (вдохновительницу их православного воспитания, сочетавшую в себе преданность семье и общественный темперамент, знание духовной и современной художественной литературы и обладавшую литературным даром, проявившимся в ее письмах). Л. Н. Толстой, активно общавшийся с Аксаковыми в 1856—59, во всем их домашнем укладе находил «лад» и единство с общенародной моралью. В такой нравственной атмосфере слагался и крепнул основной пафос «воспоминаний», о котором И. Аксаков писал: «…теплая объективность… которая чуждается всякой экзатерации, резкости, полна любви и благоволения к людям и отводит место каждому явлению, признавая его причинность, доброту и дурное в жизни».

Живописуя «домашнюю» жизнь русского дворянства, поэтизируя повседневные события поместного быта, пристально вглядываясь в их нравственные истоки и последствия, Аксаков остается верен характеру своего дарования и своей творческой установке — воспроизводить абсолютно достоверный жизненный материал. Аксаков считал себя лишь «передатчиком» и «рассказчиком» действительных событий: «Я могу писать, только стоя на почве действительности, идя за нитью истинного события… даром чистого вымысла я вовсе не владею» . Его проза автобиографична, но при предельной ограниченности художественного вымысла его герои и ситуации исполнены несомненной типичности.

Аксаков занимает особое место в истории русской культуры не только благодаря замечательному литературному творчеству. Дом Аксаковых в течение многих десятилетий был центром притяжения для большого круга писателей, журналистов, ученых, театральных деятелей. В 20 - 30-е в его доме регулярно по субботам собирались Щепкин, Загоскин, Погодин, Шаховской, Верстовский, Надеждин. Этот круг пополнялся друзьями его детей Константина и Ивана славянофилами: Хомяковым, Киреевский, Самариным. На десятилетия дом Аксаковых стал одним из важнейших мест, где зарождалось, и развивалось движение славянофилов.

После приобретения Аксаковым имения Абрамцево, частыми посетителями его стали: Гоголь, Тургенев, Шевырев. Сам Сергей Тимофеевич Аксаков, его супруга Ольга Семеновна и дети Константин Сергеевич, Иван Сергеевич, Вера Сергеевна Аксаковы создавали и поддерживали в своем доме, как атмосферу гостеприимства, так и высокий уровень интеллектуальных дискуссий.

Аксаков Сергей Тимофеевич скончался 30 апреля 1859 года в Москве.

«Русская литература чтит в нём лучшего из своих мемуаристов, незаменимого культурного бытописателя-историка, превосходного пейзажиста и наблюдателя жизни природы, наконец, классика языка» (А. Горнфельд)

ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА-ВНУКА

Мы жили тогда в губернском городе Уфе и занимали огромный зубинский деревянный дом, купленный моим отцом, как я после узнал, с аукциона за триста рублей ассигнациями. Дом был обит тесом, но не выкрашен; он потемнел от дождей, и вся эта громада имела очень печальный вид. Дом стоял на косогоре, так что окна в сад были очень низки от земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне дома, возвышались аршина три над землей; парадное крыльцо имело более двадцати пяти ступенек, и с него была видна река Белая почти во всю свою ширину. Две детские комнаты, в которых я жил вместе с сестрой, выкрашенные по штукатурке голубым цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками в сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что на целую четверть заглядывала к нам в окна, что очень веселило меня и неразлучного моего товарища — маленькую сестрицу. Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня, полные напряженного внимания, свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю». Да и что мудреного: рассказчику только пошел пятый год, а слушательнице — третий.

Я сказал уже, что был робок и даже трусоват; вероятно, тяжкая и продолжительная болезнь ослабила, утончила, довела до крайней восприимчивости мои нервы, а может быть, и от природы я не имел храбрости. Первые ощущения страха поселили во мне рассказы няньки. Хотя она собственно ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала, и хотя мать строго запрещала ей даже разговаривать со мною, но она иногда успевала сообщить мне кое-какие известия о буке, о домовых и мертвецах. Я стал бояться ночной темноты, и даже днем боялся темных комнат. У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу моей матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч. Нянька сказала мне, что там видят иногда покойного моего дедушку Зубина, сидящего за столом и разбирающего бумаги. Я так боялся этой комнаты, что, проходя мимо нее, всегда зажмуривал глаза. Один раз, идучи по длинным сеням, забывшись, я взглянул в окошко кабинета, вспомнил рассказ няньки, и мне почудилось, что какой-то старик в белом шлафроке сидит за столом. Я закричал и упал в обморок. Матери моей не было дома. Когда она воротилась и я рассказал ей обо всем случившемся и обо всем, слышанном мною от няни, она очень рассердилась: приказала отпереть дедушкин кабинет, ввела меня туда, дрожащего от страха, насильно, и показала, что там никого нет и что на креслах висело какое-то белье. Она употребила все усилия растолковать мне, что такие рассказы — вздор и выдумки глупого невежества. Няньку мою она прогнала и несколько дней не позволяла ей входить в нашу детскую. Но крайность заставила призвать эту женщину и опять приставить к нам; разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор и взяли с нее клятвенное обещание никогда не говорить о простонародных предрассудках и поверьях; но это не вылечило меня от страха. Нянька наша была странная старуха, она была очень к нам привязана, и мы с сестрой ее очень любили. Когда ее сослали в людскую и ей не позволено было даже входить в дом, она прокрадывалась к нам ночью, целовала нас сонных и плакала. Я это видел сам, потому что один раз ее ласки разбудили меня. Она ходила за нами очень усердно, но, по закоренелому упрямству и невежеству, не понимала требований моей матери и потихоньку делала ей все наперекор. Через год ее совсем отослали в деревню. Я долго тосковал: я не умел понять, за что маменька так часто гневалась на добрую няню, и оставался в том убеждении, что мать просто ее не любила.
Я всякий день читал свою единственную книжку «Зеркало добродетели» моей маленькой сестрице, никак не догадываясь, что она еще ничего не понимала, кроме удовольствия смотреть картинки. Эту детскую книжку я знал тогда наизусть всю; но теперь только два рассказа и две картинки из целой сотни остались у меня в памяти, хотя они, против других, ничего особенного не имеют. Это «Признательный лев» и «Сам себя одевающий мальчик». Я помню даже физиономию льва и мальчика! Наконец «Зеркало добродетели» перестало поглощать мое внимание и удовлетворять моему ребячьему любопытству, мне захотелось почитать других книжек, а взять их решительно было негде; тех книг, которые читывали иногда мой отец и мать, мне читать не позволяли. Я принялся было за «Домашний лечебник Бухана», но и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было в самом деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике. Я перечитывал эти описания уже гораздо в позднейшем возрасте и всегда с удовольствием, потому что все это изложено и переведено на русский язык очень толково и хорошо.
Благодетельная судьба скоро послала мне неожиданное новое наслаждение, которое произвело на меня сильнейшее впечатление и много расширило тогдашний круг моих понятий. Против нашего дома жил в собственном же доме С. И. Аничков, старый, богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым человеком; это мнение подтверждалось тем, что он был когда-то послан депутатом от Оренбургского края в известную комиссию, собранную Екатериною Второй для рассмотрения существующих законов. Аничков очень гордился, как мне рассказывали, своим депутатством и смело поговаривал о своих речах и действиях, не принесших, впрочем, по его собственному признанию, никакой пользы. Аничкова не любили, а только уважали и даже прибаивались его резкого языка и негибкого нрава. К моему отцу и матери он благоволил и даже давал взаймы денег, которых просить у него никто не смел. Он услышал как-то от моих родителей, что я мальчик прилежный и очень люблю читать книжки, но что читать нечего. Старый депутат, будучи просвещеннее других, естественно был покровителем всякой любознательности. На другой день вдруг присылает он человека за мною; меня повел сам отец. Аничков, расспросив хорошенько, что я читал, как понимаю прочитанное и что помню, остался очень доволен; велел подать связку книг и подарил мне... о счастие!.. «Детское чтение для сердца и разума», изданное безденежно при «Московских ведомостях» Н. И. Новиковым. Я так обрадовался, что чуть не со слезами бросился на шею старику и, не помня себя, запрыгал и побежал домой, оставя своего отца беседовать с Аничковым. Помню, однако, благосклонный и одобрительный хохот хозяина, загремевший в моих ушах и постепенно умолкавший по мере моего удаления. Боясь, чтоб кто-нибудь не отнял моего сокровища, я пробежал прямо через сени в детскую, лег в свою кроватку, закрылся пологом, развернул первую часть — и позабыл все меня окружающее. Когда отец воротился и со смехом рассказал матери все происходившее у Аничкова, она очень встревожилась, потому что и не знала о моем возвращении. Меня отыскали лежащего с книжкой. Мать рассказывала мне потом, что я был точно как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что мне говорят, и не хотел идти обедать. Должны были отнять книжку, несмотря на горькие мои слезы. Угроза, что книги отнимут совсем, заставила меня удержаться от слез, встать и даже обедать. После обеда я опять схватил книжку и читал до вечера. Разумеется, мать положила конец такому исступленному чтению: книги заперла в свой комод и выдавала мне по одной части, и то в известные, назначенные ею часы. Книжек всего было двенадцать, и те не по порядку, а разрозненные. Оказалось, что это не полное собрание «Детского чтения», состоявшего из двадцати частей. Я читал свои книжки с восторгом и, несмотря на разумную бережливость матери, прочел все с небольшим в месяц. В детском уме моем произошел совершенный переворот, и для меня открылся новый мир... Я узнал в «рассуждении о громе», что такое молния, воздух, облака; узнал образование дождя и происхождение снега. Многие явления в природе, на которые я смотрел бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для меня смысл, значение и стали еще любопытнее. Муравьи, пчелы и особенно бабочки с своими превращеньями из яичек в червяка, из червяка в хризалиду и, наконец, из хризалиды в красивую бабочку — овладели моим вниманием и сочувствием; я получил непреодолимое желание все это наблюдать своими глазами. Собственно нравоучительные статьи производили менее впечатления, но как забавляли меня «смешной способ ловить обезьян» и басня «о старом волке», которого все пастухи от себя прогоняли! Как восхищался я «золотыми рыбками»!

+ + +

Еще прежде я слышал мельком, что мой отец покупает какую-то башкирскую землю, в настоящее же время эта покупка совершилась законным порядком. Превосходная земля, с лишком семь тысяч десятин, в тридцати верстах от Уфы, по реке Белой, со множеством озер, из которых одно было длиною около трех верст, была куплена за небольшую цену. Отец мой с жаром и подробно рассказал мне, сколько там водится птицы и рыбы, сколько родится всяких ягод, сколько озер, какие чудесные растут леса. Рассказы его привели меня в восхищение и так разгорячили мое воображение, что я даже по ночам бредил новою прекрасною землею! Вдобавок ко всему в судебном акте ей дали имя «Сергеевской пустоши», а деревушку, которую хотели немедленно поселить там в следующую весну, заранее назвали «Сергеевкой». Это мне понравилось. Чувство собственности, исключительной принадлежности чего бы то ни было, хотя не вполне, но очень понимается дитятей и составляет для него особенное удовольствие (по крайней мере так было со мной), а потому и я, будучи вовсе не скупым мальчиком, очень дорожил тем, что Сергеевка — моя; без этого притяжательного местоимения я никогда не называл ее. Туда весною собиралась моя мать, чтоб пить кумыс, предписанный ей Деобольтом. Я считал дни и часы в ожидании этого счастливого события и без устали говорил о Сергеевке со всеми гостями, с отцом и матерью, с сестрицей и с новой нянькой ее, Парашей.

+ + +

Сергеевка исключительно овладела моим воображением, которое отец ежедневно воспламенял своими рассказами. Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке. Святая неделя прошла для меня незаметно. Я, конечно, не мог понимать ее высокого значения, но я мало обратил внимания даже на то, что понятно для детей: радостные лица, праздничные платья, колокольный. звон, беспрестанный приезд гостей, красные яйца и проч. и проч. Приходская церковь наша стояла на возвышении, и снег около нее давно уже обтаял. Великим моим удовольствием было смотреть, как бегут по косогору мутные и шумные потоки весенней воды мимо нашего высокого крыльца, а еще большим наслаждением, которое мне не часто дозволялось,— прочищать палочкой весенние ручейки. С крыльца нашего была видна река Белая, и я с нетерпением ожидал, когда она вскроется. На все мои вопросы отцу и Евсеичу: «Когда же мы поедем в Сергеевку?» — обыкновенно отвечали: «А вот как река пройдет».
И наконец пришел этот желанный день и час! Торопливо заглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом сказал: «Белая тронулась!» Мать позволила, и в одну минуту, тепло одетый, я уже стоял на крыльце и жадно следил глазами, как шла между неподвижных берегов огромная полоса синего, темного, а иногда и желтого льда. Далеко уже уплыла поперечная дорога, и какая-то несчастная черная корова бегала по ней, как безумная, от одного берега до другого. Стоявшие около меня женщины и девушки сопровождали жалобными восклицаниями каждое неудачное движение бегающего животного, которого рев долетал до ушей моих, и мне стало очень его жалко. Река на повороте загибалась за крутой утес — и скрылись за ним дорога и бегающая по ней черная корова. Вдруг две собаки показались на льду; но их суетливые прыжки возбудили не жалость, а смех в окружающих меня людях, ибо все были уверены, что собаки не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег. Я охотно этому верил и, позабыв бедную корову, сам смеялся вместе с другими. Собаки не замедлили оправдать общее ожидание и скоро перебрались на берег. Лед все еще шел крепкою, сплошною, неразрывною, бесконечною глыбою. Евсеич, опасаясь сильного и холодного ветра, сказал мне: «Пойдем, соколик, в горницу; река еще не скоро взломается, а ты прозябнешь. Лучше я тебе скажу, когда лед начнет трескаться». Я очень неохотно послушался, но зато мать была очень довольна и похвалила Евсеича и меня. В самом деле, не ближе как через час Евсеич пришел сказать мне, что лед на реке ломается. Мать опять отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел и увидел новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на другую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду. Глухой шум, похожий по временам на скрип или отдаленный стон, явственно долетал до наших ушей. Полюбовавшись несколько времени этим величественным и страшным зрелищем, я воротился к матери и долго, с жаром рассказывал ей все, что видел. Приехал отец из присутствия, и я принялся с новым жаром описывать ему, как прошла Белая, и рассказывал ему еще долее, еще горячее, чем матери, потому что он слушал меня как-то охотнее. С этого дня Белая сделалась постоянным предметом моих наблюдений. Река начала выступать из берегов и затоплять луговую сторону. Каждый день картина изменялась, и, наконец, разлив воды, простиравшийся с лишком на восемь верст, слился с облаками. Налево виднелась необозримая водяная поверхность, чистая и гладкая, как стекло, а прямо против нашего дома вся она была точно усеяна иногда верхушками дерев, а иногда до половины затопленными огромными дубами, вязами и осокорями, вышина которых только тогда вполне обозначилась, они были похожи на маленькие, как будто плавающие островки.— Долго не сбывала полая вода, и эта медленность раздражала мое нетерпение. Напрасно мать уверяла меня, что она не поедет в Сергеевку до тех пор, покуда не вырастет трава: я все думал, что нам мешает река и что мы оттого не едем, что она не вошла в берега. Вот уже наступила теплая, даже жаркая погода. Белая вошла в межень, улеглась в своих песках; давно уже зеленели поля и зазеленела урема за рекою — а мы все еще не ехали. Отец мой утверждал, что трудно проехать по тем местам, которые были залиты весеннею водой, что грязно, топко и что в долочках или размыло дорогу, или нанесло на нее илу; но мне все такие препятствия казались совершенно не стоящими внимания. Желание скорее переехать в Сергеевку сделалось у меня болезненным устремлением всех помышлений и чувств к одному предмету; я уже не мог ничем заниматься, скучал и привередничал. Можно было предвидеть и должно было принять действительные меры, чтобы укротить во мне эту страстность, эту способность увлекаться до самозабвения и впадать в крайности. Впоследствии я слышал сожаление моей матери, что она мало обращала внимания на эту сторону моего характера, великую помеху в жизни и причину многих ошибок.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! Мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.

+ + +

Сергеевка занимает одно из самых светлых мест в самых ранних воспоминаниях моего детства. Я чувствовал тогда природу уже сильнее, чем во время поездки в Багрово, но далеко еще не так сильно, как почувствовал ее через несколько лет. В Сергеевке я только радовался спокойною радостью, без волнения, без замирания сердца. Все время, проведенное мною в Сергеевке в этом году, представляется мне веселым праздником.
Мы, так же, как и прошлого года, переправились через Белую в косной лодке. Такие же камешки и пески встретили меня на другом берегу реки, но я уже мало обратил на них внимания,— у меня впереди рисовалась Сергеевка, моя Сергеевка, с ее озером, рекою Белою и лесами. Я с нетерпением ожидал переправы нашей кареты и повозки, с нетерпением смотрел, как выгружались, как закладывали лошадей, и очень скучал белыми сыпучими песками, по которым надобно было тащиться более версты. Наконец, мы въехали в урему, в зеленую, цветущую и душистую урему. Веселое пение птичек неслось со всех сторон, но все голоса покрывались свистами, раскатами и щелканьем соловьев. Около деревьев в цвету вились и жужжали целые рои пчел, ос и шмелей. Боже мой, как было весело! Следы недавно сбывшей воды везде были приметны: сухие прутья, солома, облепленная илом и землей, уже высохшая от солнца, висели клочьями на зеленых кустах; стволы огромных деревьев высоко от корней были плотно как будто обмазаны также высохшею тиной и песком, который светился от солнечных лучей. «Видишь, Серёжа, как высоко стояла полая вода,— говорил мне отец,— смотри-ка, вон этот вяз точно в шапке от разного наноса; видно, он почти весь стоял под водою». Многое в таком роде объяснял мне отец, а я в свою очередь объяснял моей милой сестрице, хотя она тут же сидела и также слушала отца. Скоро, и не один раз, подтвердилась справедливость его опасений; даже и теперь во многих местах дорога была размыта, испорчена вешней водою, а в некоторых долочках было так вязко от мокрой тины, что сильные наши лошади с трудом вытаскивали карету. Наконец мы выбрались в чистое поле, побежали шибкою рысью и часу в третьем приехали в так называемую Сергеевку. Подъезжая к ней, мы опять попали в урёму, то есть в поёмное место, поросшее редкими кустами и деревьями, избитое множеством средних и маленьких озер, уже обраставших зелеными камышами; это была пойма той же реки Белой, протекавшей в версте от Сергеевки и заливавшей весной эту низменную полосу земли. Потом мы поднялись на довольно крутой пригорок, на ровной поверхности которого стояло несколько новых и старых недостроенных изб; налево виднелись длинная полоса воды, озеро Киишки и противоположный берег, довольно возвышенный, а прямо против нас лежала разбросанная большая татарская деревня так называемых «мещеряков». Направо зеленела и сверкала, как стеклами, своими озерами пойма реки Белой, которую мы сейчас переехали поперек. Мы повернули несколько вправо и въехали в нашу усадьбу, обгороженную свежим зеленым плетнем. Усадьба состояла из двух изб: новой и старой, соединенных сенями; недалеко от них находилась людская изба, еще не покрытая; остальную часть двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены были два камня, один на другой; в новой избе не было ни дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них. Мать была не совсем довольна и выговаривала отцу, но мне все нравилось гораздо более, чем наш городской дом в Уфе. Отец уверял, что рамы привезут завтра и без косяков, которые еще не готовы, приколотят снаружи, а вместо дверей покуда советовал повесить ковер. Стали раскладываться и устраиваться: стулья, кровати и столы были привезены заранее. Мы скоро сели обедать. Кушанье, приготовленное также заранее на тагане в яме, вырытой возле забора, показалось нам очень вкусным. В этой яме хотели сбить из глины летнюю кухонную печь. Мать успокоилась, развеселилась и отпустила меня с отцом на озеро, к которому стремились все мои мысли и желания; Евсеич пошел с нами, держа в руках приготовленные удочки; мать смеялась, глядя на нас, и весело сказала: «Окон и дверей нет, а удочки у вас готовы». Я от радости ног под собой не слыхал: не шел, а бежал вприпрыжку, так что надо было меня держать за руки. Вот оно, наконец, мое давно желанное и жданное великолепное озеро, в самом деле великолепное! Озеро Киишки тянулось разными изгибами, затонами и плесами версты на три; ширина его была очень неровная: иногда сажен семьдесят, а иногда полверсты. Противоположный берег представлял лесистую возвышенность, спускавшуюся к воде пологим скатом; налево озеро оканчивалось очень близко узким рукавом, посредством которого весной, в полую воду, заливалась в него река Белая; направо за изгибом не видно было конца озера, по которому, в полуверсте от нашей усадьбы, была поселена очень большая мещеряцкая деревня, о которой я уже говорил, называвшаяся по озеру также Киишки. Разумеется, русские звали ее, и озеро, и вновь поселенную русскую деревушку Сергеевку просто «Кишки»— и к озеру очень шло это название, вполне обозначавшее его длинное, искривленное протяжение. Чистая прозрачная вода, местами очень глубокая, белое песчаное дно, разнообразное чернолесье, отражавшееся в воде как в зеркале и обросшее зелеными береговыми травами, — все вместе было так хорошо, что не только я, но и отец мой, и Евсеич пришли в восхищение. Особенно был красив и живописен наш берег, покрытый молодой травой и луговыми цветами, то есть часть берега, не заселенная и потому ничем не загаженная; по берегу росло десятка два дубов необыкновенной вышины и толщины. Когда мы подошли к воде, то увидали новые широкие мостки и привязанную к ним новую лодку: новые причины к новому удовольствию. Отец мой позаботился об этом заранее, потому что вода была мелка и без мостков удить было бы невозможно; да и для мытья белья оказались они очень пригодны, лодка же назначалась для ловли рыбы сетьми и неводом. Сзади мостков стоял огромнейший дуб в несколько обхватов толщиной; возле него рос некогда другой дуб, от которого остался только довольно высокий пень, гораздо толще стоявшего дуба; из любопытства мы влезли на этот громадный пень все трое, и, конечно, занимали только маленький краешек. Отец мой говорил, что на нем могли бы усесться человек двадцать. Он указал мне зарубки на дубовом пне и на растущем дубу и сказал, что башкирцы, настоящие владельцы земли, каждые сто лет кладут такие заметки на больших дубах, в чем многие старики его уверяли; таких зарубок на пне было только две, а на растущем дубу пять, а как пень был гораздо толще и, следовательно, старее растущего дуба, то и было очевидно, что остальные зарубки находились на отрубленном стволе дерева. Отец прибавил, что он видел дуб несравненно толще и что на нем находилось двенадцать заметок, следовательно, ему было 1200 лет. Не знаю, до какой степени были справедливы рассказы башкирцев, но отец им верил, и они казались мне тогда истиной, не подверженной сомнению.
Озеро было полно всякой рыбы, и очень крупной; в половодье она заходила из реки Белой, а когда вода начинала убывать, то мещеряки перегораживали плетнем узкий и неглубокий проток, которым соединялось озеро с рекой, и вся рыба оставалась до будущей весны в озере. Огромные щуки и жерехи то и дело выскакивали из воды, гоняясь за мелкой рыбою, которая металась и плавилась беспрестанно. Местами около берегов и трав рябила вода от рыбьих стай, которые теснились на мель и даже выскакивали на береговую траву: мне сказали, что это рыба мечет икру. Всего более водилось в озере окуней и особенно лещей. Мы размотали удочки и принялись удить.

+ + +

Началось деятельное устройство нашей полукочевой жизни, а главное — устройство особенного приготовления и правильного употребления кумыса. Для этого надобно было повидаться с башкирским кантонным старшиной Мавлютом Исеичем (так звали его в глаза, а за глаза— Мавлюткой), который был один из вотчинников, продавших нам Сергеевскую пустошь. Он жил если не в деревне Киишки, то где-нибудь очень близко, потому что отец посылал его звать к себе, и посланный воротился очень скоро с ответом, что Мавлютка сейчас будет. В самом деле, едва мы успели напиться чаю, как перед нашими воротами показалась какая-то странная громада верхом на лошади. Громада подъехала к забору, весьма свободно сошла с лошади, привязала ее к плетню и ввалилась к нам на двор. Мы сидели на своем крыльце: отец пошел навстречу гостю, протянул ему руку и сказал: «Салям маликум, Мавлют Исеич». Я разинул рот от изумления. Передо мной стоял великан необыкновенной толщины; в нем было двенадцать вершков роста и двенадцать пуд веса, как я после узнал; он был одет в казакин и в широчайшие плисовые шальвары; на макушке толстой головы чуть держалась вышитая золотом запачканная тюбетейка; шеи у него не было; голова с подзобком плотно лежала на широких плечах; огромная саблища тащилась по земле — и я почувствовал невольный страх: мне сейчас представилось, что таков должен быть коварный Тиссаферн, предводитель персидских войск, сражавшихся против младшего Кира. И не замедлил сообщить свою догадку на ухо своей сестрице и потом матери, и она очень смеялась, отчего и страх мой прошел. Мавлютке принесли скамейку, на которой он с трудом уселся; ему подали чаю, и он выпил множество чашек. Дело о приготовлении кумыса для матери, о чем она сама просила, устроилось весьма удобно и легко. Одна из семи жен Мавлютки была тут же заочно назначена в эту должность: она всякий день должна была приходить к нам и приводить с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей посуде, на глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса. Условились в цене и дали вперед сколько-то денег Мавлютке, чему он, как я заметил, очень обрадовался. Я не мог удержаться от смеха, слушая, как моя маменька старалась подражать Мавлютке, коверкая свои слова. После этого начался разговор у моего отца с кантонным старшиной, обративший на себя все мое внимание: из этого разговора я узнал, что отец мой купил такую землю, которую другие башкирцы, а не те, у которых мы ее купили, называли своею, что с этой земли надобно было согнать две деревни, что когда будет межеванье, то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее несколько наших крестьян. «Землимир, землимир скоро тащи, бачка Алексей Степаныч,— говорил визгливым голосом Мавлютка,— землимир вся кончал; белым столбам надо; я сам гуляет на мижа». Мавлют Исеич ушел, отвязал свою лошадь, про которую между прочим сказал, что она « в целый табун одна его таскай», надел свой войлочный вострый колпак, очень легко сел верхом, махнул своей страшной плетью и поехал домой. Я недаром обратил внимание на разговор башкирского старшины с моим отцом. Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом: тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, «Киишками» и «Старым Тимкиным», которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком. Теперь я рассказал об этом так, как узнал впоследствии; тогда же я не мог понять настоящего дела, а только испугался, что тут будут спорить, ссориться, а может быть, и драться. Сердце мое почувствовало, что моя Сергеевка не крепкая, и я не ошибся.
С каждым днем все более и более устраивалась наша полукочевая жизнь. Оконные рамы привезли и, за неимением косяков, приколотили их снаружи довольно плотно; но дверей не было, и их продолжали заменять коврами, что мне казалось нисколько не хуже дверей. На дворе поставили большую новую белую калмыцкую кибитку; боковые войлочные стенки можно было поднять, и решетчатая кибитка тогда представляла вид огромного зонтика с круглым отверстием вверху. Мы обыкновенно там обедали, чтоб в наших комнатах было меньше мух, и обыкновенно поднимали одну сторону кибитки, ту, которая находилась в тени.— Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его уже не так противным, как прежде, но я чувствовал к нему непреодолимое отвращение, по крайней мере уверял в том и себя и других, и хотя матери моей очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ и все думали, что от него потолстею, но я отбился. Сестрица тоже не могла его переносить; он решительно был ей вреден. По совести говоря, я думаю, что мог привыкнуть к кумысу, но я боялся, чтоб его употребление и утренние прогулки, неразлучные с ним, не отняли у меня лучшего времени для уженья. Охота удить рыбу час от часу более овладевала мной; я только из боязни, чтоб мать не запретила мне сидеть с удочкой на озере, с насильственным прилежанием занимался чтением, письмом и двумя первыми правилами арифметики, чему учил меня отец. Я помню, что притворялся довольно искусно и часто пускался в длинные рассуждения с матерью, тогда как на уме моем только и было, как бы поскорее убежать с удочкой на мостки, когда каждая минута промедления была для меня тяжким испытанием. Рыба клевала чудесно; неудач не было, или они состояли только в том, что иногда крупной рыбы попадалось меньше. Милая моя сестрица, ходившая также иногда со своей Парашей на уженье, не находила в этом никакого удовольствия, и комары скоро прогоняли ее домой. Наконец стали приезжать к нам гости. Один раз съехались охотники до рыбной ловли: добрейший генерал Мансуров, страстный охотник до всех охот, с женой, и Иван Николаич Булгаков, также с женой. Затеяли большую рыбную ловлю неводом; достали невод, кажется, у башкирцев, а также еще несколько лодок; две из них побольше связали вместе, покрыли поперек досками, приколотили доски гвоздями и таким образом сделали маленький паром с лавочкой, на которой могли сидеть дамы.

+ + +

Обратный путь наш в Уфу совершился скорее и спокойнее: морозы стояли умеренные, окошечки в нашем возке не совсем запушались снегом, и возок не опрокидывался.
В Уфе все знакомые наши друзья очень нам обрадовались. Круг знакомых наших, особенно знакомых с нами детей, значительно уменьшился. Крестный отец мой, Д. Б. Мертваго, который хотя никогда не бывал со мной ласков, но зато никогда и не дразнил меня, — давно уже уехал в Петербург. Княжевичи со своими детьми переехали в Казань; Мансуровы также со всеми детьми куда-то уехали...

+ + +

С самого возвращения в Уфу я начал вслушиваться и замечать, что у матери с отцом происходили споры, даже неприятные. Дело шло о том, что отец хотел в точности исполнить обещанье, данное им своей матери: выйти немедленно в отставку, переехать в деревню, избавить свою мать от всех забот по хозяйству и успокоить ее старость. Переезд в деревню и занятия хозяйством он считал необходимым даже и тогда, когда бы бабушка согласилась жить с нами в городе, о чем она и слышать не хотела. Он говорил, что «без хозяина скоро портится порядок и что через несколько лет не узнаешь ни Старого, ни Нового Багрова». На все эти причины, о которых отец мой говаривал много, долго и тихо, мать возражала с горячностью, что «деревенская жизнь ей противна, Багрово особенно не нравится и вредно для здоровья, что ее не любят в семействе и что ее ожидают там беспрестанные неудовольствия». Впрочем, была еще важная причина для переезда в деревню: письмо, полученное от Прасковьи Ивановны Куролесовой. Узнав о смерти моего дедушки, которого она называла вторым отцом и благодетелем, Прасковья Ивановна писала к моему отцу, что «нечего ему жить по пустякам в Уфе, служить в каком-то суде из трехсот рублей жалованья, что гораздо будет выгоднее заняться своим собственным хозяйством, да и ей, старухе, помогать по ее хозяйству. Оно же и кстати, потому что Старое Багрово всего пятьдесят верст от Чурасова, где она постоянно живет». В заключение письма она писала, что «хочет узнать в лицо Софью Николавну, с которой давно бы пора ее познакомить: да и наследников своих она желает видеть».

+ + +

Весна пришла, и вместо радостного чувства я испытывал грусть. Что мне было до того, что с гор бежали ручьи, что показались проталины в саду и около церкви, что опять прошла Белая и опять широко разлились ее воды! Не увижу я Сергеевки и ее чудного озера, ее высоких дубов, не стану удить с мостков вместе с Евсеичем, и не будет лежать на берегу Сурка, растянувшись на солнышке! — Вдруг узнаю я, что отец едет в Сергеевку. Кажется, это было давно решено, и только скрывали от меня, чтобы не дразнить понапрасну ребенка. В Сергеевку приехал землемер Ярцев, чтоб обмежевать нашу землю. Межеванье обещали покончить в две недели, потому что моему отцу нужно было воротиться к тому времени, когда у меня будет новая сестрица или братец. Проситься с отцом я не смел. Дороги были еще не проездные, Белая в полном разливе, и мой отец должен был проехать на лодке десять верст, а потом добраться до Сергеевки кое-как в телеге. Мать очень беспокоилась об отце, что и во мне возбудило беспокойство. Мать боялась также, чтоб межеванье не задержало отца, и, чтоб ее успокоить, он дал ей слово, что если в две недели межеванье не будет кончено, то он все бросит, оставит там поверенным кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам, в Уфу. Мать не могла удержаться от слез, прощаясь с моим отцом, а я разревелся. Мне было грустно расстаться с ним, и страшно за него, и горько, что не увижу Сергеевки и не поужу на озере. Напрасно Евсеич утешал меня тем, что теперь нельзя гулять, потому что грязно; нельзя удить, потому что вода в озере мутная,— я плохо ему верил: я уже не один раз замечал, что для моего успокоенья говорили неправду. Медленно тянулись эти две недели. Хотя я, живя в городе, мало проводил времени с отцом, потому что поутру он обыкновенно уезжал к должности, а вечером — в гости или сам принимал гостей, но мне было скучно и грустно без него. Отец не успел мне рассказать хорошенько, что значит межевать землю, и я для дополнения сведений, расспросив мать, а потом Евсеича, в чем состоит межеванье, и не узнав от них почти ничего нового (они сами ничего не знали), составил себе, однако, кое-какое понятие об этом деле, которое казалось мне важным и торжественным. Впрочем, я знал внешнюю обстановку межеванья: вехи, колья, цепь и понятых. Воображение рисовало мне разные картины, и я бродил мысленно вместе с моим отцом по полям и лесам Сергеевской дачи. Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Отец сдержал свое слово: ровно через две недели он воротился в Уфу. Возвращаться было гораздо труднее, чем ехать на межеванье. Вода начала сильно сбывать, во многих местах земля оголилась, и все десять верст, которые отец спокойно проехал туда на лодке, надобно было проехать в обратный путь уже верхом. Воды еще много стояло в долочках и ложбинках, и она доставала иногда по брюхо лошади. Отец приехал, весь с ног до головы забрызганный грязью. Мать и мы с сестрицей очень ему обрадовались, но отец был невесел; многие башкирцы и все припущенники, то есть жители «Киишек» и «Тимкина», объявили спор и дачу обошли черными (спорными) столбами: обмежеванье белыми столбами означало бесспорность владения. Рассказав все подробно, отец прибавил: «Ну, Сережа, Сергеевская дача пойдет в долгий ящик и не скоро достанется тебе; напрасно мы поторопились перевести туда крестьян». Я огорчился, потому что мне очень было приятно иметь собственность, и я с тех пор перестал уже говорить с наслаждением при всяком удобном случае: «Моя Сергеевка».

, Москва) - русский писатель , государственный чиновник и общественный деятель, литературный и театральный критик , мемуарист , автор книг о рыбалке и охоте , лепидоптеролог . Отец русских писателей и общественных деятелей славянофилов : Константина , Ивана и Веры Аксаковых . Член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской Академии наук .

Детство и юность

Сергей Тимофеевич Аксаков происходил из старинной, но небогатой дворянской семьи . Отец его Тимофей Степанович Аксаков был провинциальным чиновником. Мать - Мария Николаевна Аксакова, урождённая Зубова, очень образованная для своего времени и социального круга женщина, в юности состоявшая в переписке с известными просветителями Н. И. Новиковым и А. Ф. Аничковым .

Детство Аксакова прошло в Уфе и в имении Ново-Аксаково , среди, в то время ещё мало тронутой цивилизацией, степной природы. Значительное влияние на формирование личности Аксакова в раннем детстве оказал его дед Степан Михайлович.

Ново-Аксаково

В возрасте восьми лет, в 1799 году, Аксаков был определен в Казанскую гимназию . С 1804 года, когда старшие классы гимназии были преобразованы в 1-й курс новообразованного Казанского университета , Аксаков стал в нём студентом.

В годы своей учёбы в Казани (1804-1807) Аксаков участвовал в издании рукописных журналов: «Аркадские пастушки» и «Журнал наших занятий». В них появились его первые литературные опыты - стихи, написанные в наивно-сентиментальном стиле. Карамзинизм юного Аксакова длился недолго и сменился другой крайностью. В это время он прочитал «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» адмирала А. С. Шишкова и стал ревностным сторонником его литературно-лингвистической теории. Приверженность эта, однако, у него носила скорее характер идеологический и теоретический, чем практический, поскольку она слабо влияла на поэтику и стилистику его литературного творчества.

С 1806 года Аксаков принимал участие в деятельности «Общества любителей отечественной словесности» при Казанском Университете. В июне 1807 года он переехал в Санкт-Петербург .

Воспоминания детства и юности Аксакова впоследствии легли в основу его мемуарно-автобиографической трилогии: «Семейная хроника» (1856), «Детские годы Багрова-внука» (1858), «Воспоминания» (1856).

Ранний период литературной деятельности

Литературным творчеством Аксаков в этот период занимается нерегулярно, в основном его привлекает переводческая деятельность. В г. он переводит «Школу мужей» Мольера , в для бенефиса Шушерина «Филоктета» Софокла (с французского языка), «8-ю сатиру (На человека)» Буало (). Несколько позже - комедию Мольера «Скупой » () и роман В. Скотта «Певериль» ().

Среди поэтических произведений того времени стоит отметить стихотворение «Уральский казак» (1821), хотя сам он впоследствии характеризовал его как: «слабое и бледное подражание „Чёрной шали“ Пушкина ». В том же году в «Вестнике Европы» им публикуются «Элегия в новом вкусе» пародия на романтическую школу В. А. Жуковского и остро полемическое «Послание кн. Вяземскому».

Несмотря на свое нерегулярное участие в литературной и театральной жизни Москвы , Аксаков все же является в ней довольно заметной фигурой, и 1821 году он избирается в Действительные члены «Общества любителей российской словесности » при Московском Университете .

Аксаков - цензор

Серьёзную проблему для Аксакова-цензора представляла необходимость курировать журнал «Московский телеграф». Как уже отмечалось, издатель его Н. А. Полевой во многом был идейным противником Аксакова и естественно подозревал его в предвзятости. В первый период его цензорской деятельности между ними регулярно возникали трения, и когда в 1830 году руководство вновь возложило на него чтение этого журнала, Аксаков отказался от этого, чтоб не подавать сомнения в своей объективности.

К своей деятельности цензора Аксаков подходил исключительно добросовестно, обращая внимание не только на содержание, но и на художественное качество текстов. Он не отличался особой суровостью, но и либералом тоже не был. Так он приостановил из-за неблагоприятной политической ситуации публикацию «Марфы посадницы» М. П. Погодина , которую сам же ранее разрешил, внес серьёзные купюры в «Стихотворения» А. И. Полежаева .

В 1831 г. вышел первый номер журнала «Телескоп», в котором была опубликована статья Н. И. Надеждина «Современное направление просвещения», вызвавшая неудовольствие властей. Аксаков как цензор получил выговор. В ответ он написал резкие по форме объяснительные письма начальнику жандармского управления в Москве и самому руководителю III Отделения А. Х. Бенкендорфу .

Новое строгое замечание Аксаков получил за разрешение на публикацию статьи «Девятнадцатый век» И. В. Киреевского в № 1 журнала «Европеец ». Журнал был закрыт.

Мнение руководства о деятельности Аксакова становилось все менее благоприятным. Последней каплей стала публикация допущенной им сатирической баллады «Двенадцать спящих будочников» Е. Фитюлькина, вызвавшей вновь гнев императора. В феврале г. Аксаков был уволен из Цензурного комитета .

Театральная критика

До середины 1820-х годов театральная критика в периодической печати в Российской империи была под запретом. Но к концу десятилетия цензурные ограничения стали ослабевать, и конечно, страстный любитель театра Аксаков немедленно включился в эту деятельность, став одним из первых русских театральных критиков. В 1825 году в «Вестнике Европы » публикуются его «Мысли и замечания о театре и театральном искусстве», а с 1828 по 1830 он становится постоянным театральным обозревателем «Московского вестника ». С середины г. по его инициативе при этом журнале выходит специальное «Драматическое добавление», в котором он совмещает деятельность автора и редактора. Кроме того, целый ряд статей был им опубликован в г. в «Галатее» и в в «Молве».

Большинство этих публикаций были опубликованы анонимно или под псевдонимами, так как Аксаков не мог по этическим причинам открыто совмещать работу цензора и литератора. К настоящему времени выявлены, вероятно, ещё далеко не все его театрально-критические работы. Некоторые историки литературы, например, предполагают, что нашумевший цикл театрально-критических статей публиковавшихся в «Молве» в 1833-1835 гг. подписанных инициалами П. Щ. также принадлежит его перу.

Заметки Аксакова довольно просты по форме и посвящены главным образом разбору игры актёров, их взаимодействию и соответствию сценических приемов содержанию роли. Много внимания он уделяет борьбе со штампами и устаревшей сценической манерой, декламацией нараспев. Аксаков редко теоретизирует, но, несмотря на это, его эстетическая позиция очень определенна и последовательна. В основе её лежат требования «изящной простоты» и «натуральности».

Аксаков одним из первых оценил талант и значение для русского театра М. С. Щепкина и П. С. Мочалова . В г. после поездки в С.-Петербург он опубликовал два «Письма из Петербурга к издателю „Московского вестника“», в которых дал замечательную сравнительную характеристику манер игры П. С. Мочалова и В. А. Каратыгина . Идеи, высказанные тогда Аксаковым, позднее были углублены и развиты В. Г. Белинским .

Литературная критика

В литературной биографии Аксакова заслуживает особого упоминания сложная история его взаимоотношений с журналом «Московский телеграф ». Издатель его Н. Полевой представлял либеральное направление в русской журналистике и был во многом идейным противником писательского круга, к которому Аксаков принадлежал. Сам Аксаков занимал позицию, скорее, сочувствующего наблюдателя, чем участника полемики: известно всего несколько статей на эту тему, среди которых: «Ответ на антикритику г-на В. У.» (1829), «Ответ г-ну Н. Полевому» (1829) «Разговор о скором выходе II тома „Истории русского народа“» (1830). Фактом этой полемики стал и демонстративный выход Аксакова 1829 году из членства в «Обществе любителей российской словесности» в знак протеста против избрания членом этого общества Н. Полевого . В ходе полемики с «Московским телеграфом» Аксаковым было опубликовано и «Письмо к издателю „Московского вестника“ <О значении поэзии Пушкина>» (1830 год). Заметка эта примечательна тем, что в ней Аксаков не только дал высокую оценку творчеству Пушкина ещё при жизни поэта, но и защитил его от несправедливых нападок критики.

Последней его литературно-критической работой стала небольшая заметка «О романе Ю. Жадовской „В стороне от большого света“» опубликованная в «Молве» в 1857 году .

Аксаков - директор межевого института

В 40-х годах претерпевает коренные изменения тематика творчества Аксакова. Он приступает к написанию «Семейной хроники», а в г. его захватывает новый замысел: написать книгу о рыбалке . В -м он заканчивает над ней работу и в -м публикует под названием «Записки о рыбалке». Книга стала событием литературной жизни и заслужила единодушной одобрение литературной критики. В г. выходит её 2-е издание, переработанное и существенно дополненное, а в г. - 3-е прижизненное.

Воодушевленный успехом Аксаков в г. принимается за написание книги об охоте . После трех лет напряженной работы в г. книга «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» выходит из печати.

Книга также приобрела большую популярность, весь тираж был распродан необыкновенно быстро. Отзывы критики были ещё более одобрительные, чем на книгу о рыбалке. Среди прочих, замечательную хвалебную рецензию написал И. С. Тургенев . Однако, при подготовке ко 2-му изданию () Аксаков неожиданно столкнулся с серьёзным противодействием цензуры. Лишь после напряженной и длительной борьбы ему удалось отстоять книгу.

Книги Аксакова о рыбалке и охоте были очень необычны для своего времени. От многочисленных руководств на эту тематику их отличал, прежде всего, высокий художественный уровень текста. Каждая главка книги представляла собой законченное литературное произведение - очерк, посвященный какому-либо элементу рыболовного и охотничьего снаряжения, тому или иному виду рыбы или птицы. Обращали на себя внимание поэтичные пейзажные зарисовки, меткие, остроумные описания рыбьих и птичьих повадок. Однако, в первую очередь, успеху книг у читателя способствовала особая авторская манера повествования, доверительная, основанная на богатом жизненном опыте, и личных воспоминаниях.

В процессе работы над «Записками ружейного охотника» Аксаков задумал издание ежегодного альманаха: «Охотничьего сборника», и в 1853 году подал об этом ходатайство в Московский цензурный комитет . Проект издания был отклонен. Причиной запрета послужила общая репутация семьи Аксаковых как нелояльной к действующей власти. К тому же и на самого С. Т. Аксакова, как на налицо «неблагонамеренное», ещё с начала 30-х годов было заведено и регулярно пополнялось личное дело в III Отделении .

Пока продолжалась бюрократическая процедура в Цензурном комитете , Аксаков написал более полутора десятка очерков и мелких рассказов о разных видах охоты. В итоге, после окончательного запрета на издание альманаха, из готовых материалов им был составлен и в г. опубликован сборник: «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах».

Аксаков и позже, почти до самой кончины, не оставлял этой своей излюбленной темы, изредка публикуя небольшие очерки в периодической печати: «Пояснительная заметка к „Уряднику сокольничья пути“» (), «Замечания и наблюдения охотника брать грибы» (), «Несколько слов о раннем весеннем и позднем осеннем уженье» () и д. р.

Мемуарно-автобиографическая трилогия

Рисунок из альбома Аксаковых

История написания «Семейной хроники» растянулась почти на полтора десятилетия. Начало работы над ней относится к -му году. Но вскоре Аксакова отвлекло от неё написание записок о рыбалке и охоте . Хотя он и не переставал размышлять о большом мемуарном произведении, но работа над ним возобновилась лишь в г.

По мере написания, книга публиковалась по частям в периодике: небольшой эпизод из неё появился ещё в г. в «Московском литературном и ученом сборнике». Спустя 8 лет, первый «отрывок» - в «Москвитянине » (), четвёртый - в «Русской беседе » () и пятый - в «Русском вестнике » (). Параллельно Аксаков работал над «Воспоминаниями», которые в г. под одной обложкой вместе с первыми тремя отрывками «Семейной хроники» вышли отдельной книгой. В том же году Аксаков во 2-е издание добавляет оставшиеся два отрывка, и «Семейная хроника», наконец, принимает свою законченную форму.

При подготовке книги к публикации Аксаков вновь столкнулся с цензурными трудностями, особенно в отношении отрывков «Степан Михайлович Багров» и «Михайла Максимович Куролесов». Но гораздо тягостнее цензурного давления для Аксакова была необходимость сопротивление многих родственников, опасавшихся публичной огласки теневых сторон семейной жизни, каких-либо тайн и неурядиц. Многие из упомянутых лиц были ещё живы, многие внутренние конфликты сохраняли ещё остроту. В итоге Аксаков был вынужден о многих событиях либо умолчать, либо упомянуть вскользь, намеком. Во многом из-за этих же причин Аксаковым не была закончена тематически примыкающая к «Семейной хронике» повесть «Наташа» (). В итоге было найдено компромиссное решение: отказаться от подробного рассказа о некоторых событиях и заменить реальные имена персонажей вымышленными.

«Семейная хроника» состоит из пяти отрывков. Первый отрывок посвящен описанию жизни семьи после переезда на новые земли в Уфимское наместничество . Во втором рассказывается драматичная история замужества Прасковьи Ивановны Багровой. История женитьбы и первых лет семейной жизни родителей автора. В итоге из разнородных и по теме и по стилю повествований складывается удивительно целостная картина провинциальной дворянской жизни конца XVIII века .

События, описанные в «Воспоминаниях» Аксакова происходили в период с 1801 по 1807 гг., в период его обучения в Казанской гимназии и Университете . В отличие от «Семейной хроники», материалом для которой служили преимущественно устные рассказы родных и близких, это произведение построено почти полностью на основе личных воспоминаний Аксакова. Тематически она также отличается от неё. Семейная тема отходит на задний план, и сюжетное развитие строится вокруг проблем, неизбежно возникающих в период взросления героя-подростка.

С 1854 по 1856 гг. Аксаков сосредоточено работает над написанием «Детских лет Багрова-внука». Опубликована книга была сразу целиком в -м, лишь небольшой отрывок был напечатан годом раньше в периодике. Хронология её сюжета восполняет «пробел» между окончанием «Семейной хроники» и началом «Воспоминаний», и охватывает период биографии Аксакова с 1794 по 1801 годы «Детские годы Багрова-внука» заслуженно считается одним из лучших произведений, художественно описывающих душевную жизнь ребёнка, постепенное, по мере взросления, изменение его мировосприятия.

В качестве приложения к «Детским годам Багрова-внука» Аксаковым была опубликована сказка «Аленький цветочек . (Сказка ключницы Пелагеи)». Эта литературная обработка известного сюжета о красавице и чудовище, впоследствии, публикуясь отдельно, стала, наверно, самым популярным и часто издаваемым произведением Аксакова.

Сложившийся описательно-мемуарный стиль отразился даже на переписке Аксакова. Напр. его письмо к В. И. Безобразову по сути является воспоминаниями о другом известном мемуаристе Д. Б. Мертваго .

Аксаков и Гоголь

Аксаков познакомился с Гоголем в 1832 году . Это знакомство можно без преувеличения назвать судьбоносным, поскольку именно влияние Гоголя как писателя было одним из важнейших факторов предопределивших все направление зрелого творчества Аксакова. В истории их взаимоотношений чередовались длительные периоды тесного общения и наоборот взаимного непонимания. При этом Аксаков был одним из первых, кто не просто ценил талант Гоголя , но увидел в нём великого писателя.

Смерть Гоголя стала большим потрясением для Аксакова. Почти сразу им было опубликовано в «Московских ведомостях » «Письмо к друзьям Гоголя» (

Имя Сергея Тимофеевича Аксакова, в первую очередь, неразрывно связано с «Детскими годами Багрова-внука» и «Аленьким цветочком». Эти произведения занимают отдельное место не только в русской, но и мировой литературе.

Творческий «диапазон» Сергея Тимофеевича Аксакова гораздо шире. Будучи заядлым рыбаком и охотником, весь свой собранный богатейший опыт он воплощает в «Записках об ужении рыбы», вышедших в 1847 году, «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» (1852), «Рассказах и воспоминаниях охотника о разных охотах» (1855).

Талантливый литературный и театральный критик, Аксаков тонко подмечает нюансы театральной жизни, что излагает затем в "Литературных и театральных воспоминаниях" (1858). По признанию многих литературоведов «Семейная хроника» Аксакова наполнена необъятной глубиной и широтой повествования, придающей значительность маленькому миру «хроники». К сожалению, из-за болезни неоконченной осталась "История моего знакомства с Гоголем", которая, несомненно, могла бы стать «жемчужиной» творчества С.Т. Аксакова.

В произведениях С.Т. Аксакова читателю открывается незамысловатый, простой и размеренный уклад нескольких поколений семьи, живописные картины природы. Язык произведений Аксакова чист, легок и совершенен.

Родился Сергей Тимофеевич Аксаков в 1791 году в Уфе. Его отец, Тимофей Степанович, служил прокурором, мать, Мария Николаевна, потомственная аристократка, была очень умна и начитана. Сергей не просто любил, скорее, боготворил свою мать, отвечая на ее лаку, любовь и дружбу. Под влиянием матери Сергей увлекается литературой, старается подмечать интересные факты в природе, развивает чувство прекрасного.

Детство Сергея Аксакова прошло в имении отца - Ново-Аксаково Оренбургской губернии.

После домашнего обучения мальчик поступает в Казанскую гимназию, продолжает обучение он в Казанском университете. В гимназии у него просыпается стихотворный талант, и он начинает писать стихи. В студенчестве он с головой уходит в постановки студенческого театра, декламирует стихи. Слава о юном чтеце разносится по всей России, и даже Гавриил Романович Державин желал скорейшего приезда юноши в Петербург, чтобы услышать его чтение.

Петербургская жизнь 17-летнего Сергея Аксакова начинается с поступления на службу в качестве государственного чиновника. В Северной столице его знакомят с Г.Р.Державиным, А.С.Шишковым, он начинает посещать шишковскую «Беседу любителей русского слова». Затем, в 1811 году Аксаков переезжает в Москву, где начинает заниматься переводами пьес Шиллера, Мольера, Буало, входит в близкий театральный круг Москвы, выступая в качестве театрального критика.

В 1812 году в свет выходит первая басня Аксакова «Три канарейки».
Московская жизнь по душе Аксакову, он становится центром театральной и литературной жизни столицы. Молодая жена, О.С. Заплатина, которую Аксаков привел в дом в 1816 году, проявляет себя радушной хозяйкой. Вся Москва на протяжении многих лет знала про аксаковские «субботники», где собирался весь «цвет» культуры и искусства. Частыми гостями у Аксаковых были актеры, историки, писатели, преподаватели вузов. С весны 1832 года в дом Аксаковых вхож Н.В. Гоголь, который на протяжении всей жизни сохранит привязанность к этой семье.

С взрослением сыновей, Константина и Ивана, в доме Аксаковых начинает собираться другое общество. Деятелей искусства сменяют славянофилы. Сергей Тимофеевич принимает активное участие в спорах с А.С. Хомяковым, братьями Киреевскими.

В 1837 г. Сергей Тимофеевич переезжает в недавно купленное им имение Абрамцево, чтобы в тишине и покое начать работу над «Семейной хроникой». Проблемы со зрением наталкивают Сергея Тимофеевича на решение об оформлении своих мыслей в труды. Он, Аксаков, в эпиграфе к «Запискам об ужении рыбы, пишет, что собирается уединиться на лоне природы в тишине и покое. Это - четко намеченная линия всего дальнейшего его творчества. Затем, с интервалом в три года он выпускает "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" и "Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах". Эта трилогия - уникальный сборник случаев из жизни охотников, охотничьих и рыбацких баек, наблюдений за природой.

В 1856 году выходят в свет «Семейные хроники», повествующие о неспешной патриархальной жизни трех поколений дворян Багровых. Продолжением Хроники» являются «Детские годы Багрова-внука». «Семейной хронике» «Детство» уступает в литературном плане, но является уникальной книгой о жизни ребенка от 1 до 9 лет. Она задумывалась как книжка для внучки Оленьки, но в процессе создания выросла в хронику жизни ребенка на лоне русской природы, в усадьбе 18 века.

Читателю открывается непередаваемо замечательный детский мир, полный новых каждодневных впечатлений и опыта. Читатель видит мир глазами взрослеющего ребенка, наивного, ранимого, в каждом листочке находящем открытие. С детской непосредственностью читатель начинает видеть мир глазами ребенка: ярким, бесконечным, огромным. Каждое событие для Сережи - важный момент жизни, будь то дедушкина смерть или рождение родного братика.

Главный герой повести - Сережа - автобиографичен. Он любит и понимает природу. Для него важен каждый миг ее рождения и пробуждения. Причем сама природа - самостоятельно действующий герой повести, наполняющий мир кружевом весеннего леса и душистыми запахами реки. Даже сейчас, в 21 веке, «Детские годы «Багрова - внука» являются одним из признанных эталонов русской литературы.

Язык произведений Аксакова неповторим и многогранен. О нем с восторгом говорили современники литераторы и литературные критики.

Скончался Аксаков от тяжелой болезни 30 апреля 1859 года в Москве.

Обращаем Ваше внимание, что в биографии Аксакова Сергея Тимофеевича представлены самые основные моменты из жизни. В данной биографии могут быть упущены некоторые незначительные жизненные события.

Говорил, что в них «правда чувствуется на каждой странице». Самобытный язык произведений, полный «самоцветов народного словаря», и способность изображать природу и человека в одном неразрывном единстве – вот достоинства, благодаря которым его произведения и сейчас читают все – от дошкольников до ученых.

Детство и юность

Сергей Тимофеевич Аксаков родился в имении Ново-Аксаково Оренбургской губернии в 1791 году. Семья принадлежала к старинному дворянскому роду, но была относительно небогатой. У Сережи было двое братьев и 3 сестры. Отец работал прокурором в Земском суде, а мать слыла весьма образованной для того времени дамой, любившей книги и ученые разговоры и даже состоявшей в переписке со знаменитыми просветителями.

Значительное влияние на воспитание мальчика оказали дед Степан Михайлович, «неотесанный и энергичный помещик-первопроходец», а также общество слуг, женская часть которого познакомила маленького Сережу с народными сказками, песнями и играми. Память о том прекрасном мире фольклора, с которым он соприкасался в детстве, – сказка «Аленький цветочек», рассказанная ключницей Пелагеей и записанная много лет спустя по памяти.

В 1799 году Сергея отдают учиться в местную гимназию, позже он становится студентом нового Казанского университета. Первыми произведениями молодого писателя, увидевшими свет, стали стихотворения, написанные в наивном романтическом стиле, которые разместили в рукописных студенческих журналах.

В 1807 году в возрасте 15 лет, так и не закончив университетский курс, Сергей Аксаков переехал в Москву, а оттуда – в Санкт-Петербург. Там он работал переводчиком и состоял в кружке «Беседы любителей русского слова» вместе с , Александром Шишковым и другими ревнителями родного языка. Тогда он писал стихи, по стилю противоречившие его юношеским творениям – к тому времени Аксаков разочаровался в школе романтиков и отошел от сентиментализма. Самое известное его стихотворение – «Вот родина моя».

Позже Сергей Тимофеевич вошел в театральную среду и начал переводить пьесы, а также выступать с литературной критикой в передовых столичных журналах и газетах. В 1827 году Аксаков получил место цензора в Московском цензурном комитете, но лишился его год спустя за то, что пропустил в печать юмористическую балладу В. Проташинского, в которой московская полиция предстала в невыгодном свете.

Сергей Аксаков

К тому моменту писатель уже обзавелся огромным количеством полезных связей и знакомств и смог быстро найти новое место инспектора в Константиновском землемерном училище.

В 1820-е годы дом Аксакова – место сбора литературных деятелей столицы, в которое имели доступ представители разнообразных течений: хотя сам писатель считал себя славянофилом, он не придерживался категоричной позиции и охотно общался с оппонентами. На знаменитые «субботы» в хлебосольный дом Сергея Тимофеевича заходили также известные актеры и композиторы, а в 1849 году у него отмечал свое 40-летие .

Литература

В 1826 году писатель получил место цензора. К тому моменту он уже женился, и семье пришлось переехать в Москву. Аксаковы любили проводить время на природе, а сам Сергей Тимофеевич был еще и страстным охотником, поэтому на лето они уезжали за город.

Усадьба-музей Сергея Аксакова в Абрамцево

В 1837-м умер отец Аксакова, оставив сыну крупное наследство и тем самым подарив возможность сосредоточиться на писательстве, семейных и хозяйственных делах. Литератор купил Абрамцево – поместье в 50 верстах от Москвы, которое сегодня имеет статус музея-заповедника, и обосновался там.

Писал Сергей Аксаков в первое время мало, главным образом короткие статьи и рецензии, но в 1834 году в альманахе «Денница» появляется очерк «Буран», в котором впервые проявились его неповторимый стиль и слог. Получив множество хвалебных отзывов и обретя известность в литературных кругах, Аксаков принялся за «Семейные хроники».

В 1847 году он обратился к естественнонаучным познаниям и впечатлениям и написал знаменитые «Записки об уженье рыбы», а еще через 5 лет – «Записки ружейного охотника», встреченные читателями с восторгом.

«Такой книги у нас еще не бывало».

Так с восторгом писал в рецензии к недавно вышедшему первому тому. Сам писатель мало придавал значения успеху книг – он писал для себя, уходя в творчество от жизненных проблем, включая денежные и семейные неурядицы, которых к тому времени накопилось немало. В 1856 году «Семейная хроника», до этого публиковавшаяся в журналах в виде отрывков, вышла отдельной книгой.

«Детские годы Багрова-внука» относятся к позднему периоду его творческой биографии. Критики отмечают в них неровность повествования, меньшую емкость и лаконичность по сравнению с тем, что Аксаков написал раньше. Приложением к книге вышла сказка «Аленький цветочек» – ее писатель посвятил маленькой внучке Ольге.

В это же время выходят ««Литературные и театральные воспоминания», полные интересных фактов, цитат и картин из жизни современников, но имеющие меньшее литературное значение по сравнению с художественной прозой Сергея Тимофеевича. Перу Аксакова также принадлежат рассказы о природе, рассчитанные на маленьких читателей – «Гнездо», «Знойный полдень», «Начало лета», «Ледоход» и другие.

О писателе говорили, что всю жизнь он духовно рос вместе с веком. В своих произведениях Аксаков не стремился к гневному обличению крепостничества: он просто правдиво показывал все стороны жизни жителей русской усадьбы того времени, даже самые темные и неприятные, но при этом был далек от революционных мыслей и тем более от того, чтобы вкладывать их в голову читателя.

Некоторые критики, например, Н. А. Добролюбов, ставили ему это в вину, но, будучи по характеру терпимым и чутким человеком, Аксаков не стремился насаждать свое мнение и предпочитал просто честно изображать то, что видит вокруг.

Личная жизнь

В июне 1816 года начинающий литератор женился на Ольге Заплатиной – дочери суворовского генерала от турчанки Игель-Сюмь. После свадьбы пара некоторое время прожила в родительском доме, а потом отец писателя выделил им отдельное имение Надеждино. Оба супруга не отличались талантами в ведении хозяйства, поэтому семья вскоре переехала в Москву.

Сергей Тимофеевич являлся трогательно заботливым отцом для многочисленных детей (по некоторым источникам, их у него было 10, по другим – 14) и готов был брать на себя все заботы о них, даже те, что обычно поручались няням.

Личная жизнь и общение с подросшими отпрысками, особенно сыновьями, сыграли заметную роль в становлении взглядов писателя. Они мало походили на него по складу и темпераменту, но зато унаследовали от отца жажду знаний и терпимость к инакомыслию. В наследниках Аксаков видел воплощение современной молодежи с ее высокими запросами и сложными вкусами и стремился постичь и развить их.

Позже трое детей писателя пополнили ряды видных ученых славянофильского направления: Иван Аксаков стал известным публицистом, Вера – общественным деятелем и автором мемуаров, Константин – историком и языковедом.

Смерть

Сергей Тимофеевич с юношеских лет страдал эпилепсией. Кроме того, с середины 1840-х годов у него начались проблемы со зрением, которые в поздние годы стали особенно мучительными. Работать он уже не мог и последние сочинения диктовал дочери Вере.

В 1859 году писатель скончался в Москве, не успев закончить повесть «Наташа», в которой собирался описать в качестве главной героини сестру Надежду. Причиной смерти стала обострившаяся болезнь, которая перед этим довела писателя до полной слепоты.

Сергея Тимофеевича похоронили на кладбище у Симонова монастыря, а в советские годы прах писателя перенесли на Новодевичье.

• Сергей Аксаков собирал бабочек и даже пытался их самостоятельно разводить.
• У писателя было более 20 псевдонимов, под которыми чаще всего выходили его критические статьи. Самые известные из них – Истома Романов и П.Щ.
• Фамилия Аксаков имеет тюркские корни и восходит к слову, означающему «хромой».

Литографическое фото Сергея Аксакова

• Театральный спектакль «Аленький цветочек» вошел в Книгу рекордов Гиннесса как самая продолжительно идущая постановка для детей – в 2001 году его сыграли в 4000-й раз.
• В советское время в именье Аксаковых в разные годы размещались ремесленная школа, детская колония, почта, больница, общежитие для рабочих, общеобразовательная школа-семилетка.
• Писатель свободно владел тремя иностранными языками – немецким, французским и английским.

Цитаты

Охота, без сомнения, одна охота. Вы произносите это волшебное слово, и все становится понятно.

Старые мехи не выдерживают молодого вина, а старое сердце не выносит молодых чувств.

В человеческом существе скрыто много эгоизму; он действует часто без нашего ведома, и никто не изъят от него.

Да, есть нравственная сила правого дела, перед которою уступает мужество неправого человека.

Библиография

• 1821 – «Уральский казак»
• 1847 – «Записки об уженье рыбы»
• 1852 – «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии»
• 1852 – «История моего знакомства с Гоголем»
• 1855 – «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах»
• 1856 – «Семейная хроника»
• 1856 – «Воспоминания»
• 1858 – «Статьи об охоте»
• 1858 – «Аленький цветочек: сказка ключницы Пелагеи»
• 1858 – «Детские годы Багрова-внука»