Последний день

Собрание сочинений в тридцати томах. Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 Антон Матвеевич Паморхов всю ночь не спал, чувствуя себя как-то особенно, по-новому плохо, -- замирало сердце, от этого большое, дряблое тело, холодея, разваливалось, расплывалось по широкой постели, и хотя давняя ноющая боль в ногах исчезала в эти минуты, но утрата привычного ощущения тоже была неприятна. Темнота в спальной жутко шевелилась, как туман над болотом, создавала неясные, пухлые фигуры, и Паморхов напряжённо слушал, как червь точит дерево зеркального шкафа, всё ждал, что кто-то позовёт его тихонько: "Антон..." Особенно тревожно ожила темнота на рассвете, когда спряталась по углам, открывая понемногу зеркало в двери шкафа, и в зеркале постепенно росло, выяснялось отражение чего-то огромного, -- оно ворочалось, взбухая и опадая, дышало со свистом и приглушённо стонало. Паморхов не скоро понял, что это -- он, его тело; а когда понял, то почувствовал себя в небывалом раздвоении с самим собою, как будто он -- одно существо, а его тело -- другое, неприязненно отделившееся от него, всосавшее из темноты множество тягостных и тревожных ощущений, оно живёт ими, а всё настоящее Паморхова -- его весёлые мысли, игривые желания -- всё вытеснено из него. Рядом с ним крепко спала Капитолина, лёжа, как всегда, вниз лицом, крепко окутав голову одеялом и не дыша, точно мёртвая. На рассвете Паморхову показалось, что в кресле у шкафа сидит рыжий змей-удав, -- сидит, изогнувшись вопросительным знаком, неподвижно нацелив в лицо Паморхову большой, тусклый глаз цвета меди. В этом тягостном раздвоении Паморхов лежал почти до полудня, закрыв глаза, стараясь не двигаться, чтобы окончательно не разорвать себя надвое. Поздно утром он задремал и не слышал, как ушла женщина; его разбудил дождь, настойчиво стучавший в ставни спальной. Встал он с тем же ощущением разлада, раздвоения, умылся, надел серый халат с бархатным малиновым воротником и такими же обшлагами, долго удивлённым взглядом выпученных глаз рассматривал в зеркало небритое, сизое, плюшевое лицо, смотрел, ни о чём не думая, и всё взбивал рукой густую шапку сивых, вихрастых волос. -- Бодрись, Антон! -- неожиданно для себя сказал он и жалобно усмехнулся. Потом, неохотно выпив чашку кофе в столовой, он прошёл в пустоватый, холодный зал, тяжело передвигая непослушные ноги в меховых туфлях, засунув большие пальцы за шнур-пояс. Идя, он запел, сипло и фальшиво: В час, когда но-о... Пел и думал: "Не надо ничего показывать ей... Написать сестре..." Остановился, задохнувшись, -- лёгкие точно водой были налиты. Он кашлял, встряхивая тяжёлой головой, лицо посинело, цвет шеи стал одинаков с воротником халата, глаза выкатились из орбит стеклянными шариками, толстая нижняя губа отвисла, обнажив расшатанные кабаньи зубы. Но, прокашлявшись и отдохнув, он снова запел: Тихо ля-я... Остановился и сказал, заглядывая в дверь сумрачной гостиной: -- Три ноты осталось, слышишь? Негромко и точно сквозь сон Капитолина ответила: -- Слышу. Тихо. Паморхов, стоя среди зала, озирается, сморщив лицо. Вдоль стен чинно стоят стулья с выгнутыми ножками и спинками в форме лир, в простенках -- два зеркала, в тускло-золотых рамах, точно болевшие оспой; на одном подзеркальнике бронзовые неуклюжие часы под стеклянным колпаком, их синий маятник неподвижен; на другом -- фарфоровая дама жалобно показывает уродливо маленькую ножку. Налево у стены оскалилось пианино, в углу безобразно развесил тёмные листья и серые воздушные корни огромный, до потолка филодендрон. -- Н-да, -- сказал Паморхов, повернувшись спиною к зеркалу и глядя в чёрную дыру камина. -- Вещи... В час, когда-а... На камине лоснится, точно маслом смазанное, киштымское чугунное литьё: бедуины верхом на тонконогих лошадях размахивают длинными ружьями. Чёрные квадратики фотографий и гравюр на стене -- точно окна, прорубленные во тьму. По обеим сторонам камина стоят фикусы, нищенски бедные листьями. -- Р-ра, -- рычит Паморхов, снова передвигаясь к окнам, -- рамы зимние пор-ра вставлять... Небо туго обтянуто сердитой, одноцветно сизой тучей, земля -- полиняла, зелены и ярки только сосны, чисто вымытые осенними дождями, да -- чуждо всему -- качаются красные гроздья рябины на голых ветвях. Кроны сосен и ветви рябин высунулись в небо из-за бурой, похожей на крышку гроба, крыши земского барака для заразных детей. Дом Паморхова на угорье, из окон виден почти весь город Дрёмов -- тёмные домики сползают к реке Пьяной, сталкивая под гору две церкви, когда-то белые, теперь облупленные и точно избитые. Реки не видно за крышами, видны луга и поля за рекою; скучно чередуются чёрные и рыжие полосы пашен, торчат деревья, точно нарисованные неумелой рукой ребёнка. Галки и вороны чёрными шарами повисли на чёрных ветвях. По сырым пашням мнутся коровы, ходят маленькие, игрушечные лошади, а людей -- нет, только по тёмной ленте дороги маячит кто-то одинокий. Идёт он быстро и, словно измеряя землю, машет палкой, закидывая её вперёд. -- Что ж? -- обиженно бормочет Паморхов, мигая и хмурясь. -- Все умрут... Вся земля как будто напитана обидой, тоскует, готовая каждую минуту завыть, застонать, облиться слезами, как женщина. Этот одинокий человек на дороге тоже убегает от обиды, сказав кому-то: -- Ну, бог с тобой, коли я плох -- я уйду... Паморхов, мигая, следил за ним и соображал: этим ходом часа через полтора он придёт в Тычки, часам к восьми -- в Храпово, а к полуночи -- на станцию Лисий Гон. Если в четыре часа утра сесть в товаро-пассажирский и ехать налево -- завтра будешь в Арзамасе, а там, через Нижний, в Москву... Но если и направо ехать, тоже можно попасть в Москву. -- Дурак! -- громко сказал Паморхов вслед человеку и, отхаркнув, спросил: -- Капочка, сколько времени? -- Два, без... семи. Вы, кажется, на пол плюнули? -- В цветок. Скажи, чтобы затопили камин. Ты что читаешь? -- Тушар-Ляфос, "Летопись круглого окна". -- Не знаю... Он стоит в двери гостиной, держась за косяк, и смотрит: комната, обитая серовато-голубым сукном, тесно заставлена мягкой, пузатой мебелью с высокими, вспухшими сиденьями. Под окном на изогнутой кушетке лежит Капитолина Викентьевна -- она тоже в стиле этой пухлой мебели. Из-под её голубого капота высунулись короткие, круглые ноги в туфлях красного бархата с золотым шитьём; она поставила толстую книгу на грудь себе и, неудобно согнув шею, бегает светло-голубыми глазами по страницам мелкой печати в два столбца. Руки по локоть голые, тоже коротки и круглы, а головка -- маленькая, хотя белокурые волнистые волосы буйно встрёпаны. Лицо у неё розовое и крепкое, точно яблоко анис. Одуряюще пахнет духами и теплом женского тела. Паморхов сопит, крутя багровым носом, идёт к женщине, садится в ногах её и говорит, вздыхая: -- Самый интересный писатель всё-таки Александр Дюма... -- Не щекотите. Их -- двое. -- Александр, я разумею... -- Оба Александры. Ах, не трогайте... -- Ну, чёрт с ними! Какая ты капризная сегодня... Женщина, подобрав ноги, прикрыла их капотом -- капот распахнулся на груди. Паморхов угрюмо говорит: -- Придёт доктор, а ты в одной рубашке... -- Успею одеться... -- Он, вероятно, скоро. Женщина, отложив книгу на кривоногий столик, говорит, обиженно и в нос, звуками кларнета: -- То вы говорите, что кутаюсь, то почему не одета? Вам нравится, то есть, Помпадур? -- Мне ты нравишься, -- со свистом шепчет Паморхов, склоняясь к ней, а она деловито упрекает: -- Вот видите, а говорили -- почему не одета? Не для доктора же... Паморхов хрипит: -- Доктор умный человек, но -- свинья! Это даже сказано кем-то про него... Он хохочет, всхлипывая, но вдруг, посинев, выпрямляется и, закрыв глаза, мычит: -- Мне... мне -- худо... Капитолина судорожно тычет пальцем в кнопку звонка, топая ногою, вскрикивая: -- Чирков, зовите доктора... Теперь, стоя в распахнутом капоте, она похожа на старинное бюро, рядом с нею, -- оно такое же низенькое, широкое, ящики его так же выпуклы, как живот и грудь Капитолины. -- Ничего, прошло, -- рычит Паморхов, растирая грудь. -- Ты не волнуйся... А через несколько минут он, сидя рядом с женщиной на кушетке и обняв её, говорит, усмехаясь: -- Это всё от неподвижности, от спокойной жизни... Распустился я очень... -- Вы очень много пьёте. -- Э-с, так ли пьют! -- Но- не в ваши годы... Опрокинув её на колени себе, он просит хриплым голосом, облизывая губы: -- Ну, расскажи мне -- за что ты меня полюбила? -- Ах, господи, опять! -- капризно восклицает женщина, а он тянет, точно ребёнок: -- Расскажи-и... И женщина, не торопясь, спокойно, как бы отвечая хорошо знакомый урок, говорит, прижмурив глаза: -- Первый раз я была поражена вами, когда в городе стали говорить, что только один подполковник Паморхов не был в соборе на молебне, когда читали манифест. Я подумала: "Какой храбрый человек! Вот настоящий человек, -- подумала я. -- Если он может один против всех -- это герой..." Её кукольное лицо не оживляется, но цвет глаз стал гуще, она смотрит в потолок и словно читает написанное там и произносит слова медленно, всё тем же скучным тоном кларнета. В окно стучит дождь, на воле взвизгивает ветер. -- Потом я увидала вас, когда разгоняли с площади революционеров. Было очень страшно, когда на них поскакали наши и вы впереди всех, а они закричали и бросились в разные стороны. -- Точно грязь потекла, -- с гордостью вставил Паморхов. -- Да. А вы -- за ними. Это было самое лучшее, что я видела в настоящей жизни, самое... Не находя слова, она молчит, потягивается и поднимает вверх руки, сжав маленькие, пухлые кулачки. Паморхов целует руку её в сгибе локтя. -- Щёкотно! Мы с тётей тогда говорили: "Вот, кто спасает нас". А она сказала: "Помолимся за него, а потом ты напиши ему письмо..." -- Разве ты не сама придумала написать мне? -- спрашивает Паморхов, откашливаясь. -- Господи, вы спрашивали меня об этом десять раз! Не могу же я сочинять, чего не было... -- Ну, да... хорошо! Дальше. -- Потом вас стали ругать в газетах, и я плакала, когда тётя сказала, что ругают. Подруги в институте тоже ругали, некоторые, даже -- только две: Яхонтова и Сикорская. А я -- злилась: как это несправедливо. Один против всех, а его -- ругают. Тогда уж я сама написала вам, что понимаю вас и что вы -- спасли Россию... Она озабоченно разглядывает заусеницу на указательном пальце, лижет палец языком и всё говорит, скучно, как дождь, а Паморхов, покачивая её на руках, как ребёнка, смотрит в пол, через неё, и бормочет: -- Ах ты, искорка моя золотая... -- Слышите -- звонок! Это доктор... Соскочив на пол, она уходит мелкими шагами, большой старый человек смотрит вслед ей, сморщив брови, мигая, и ворчит: -- Она не меня любит... разумеется! Чёрт её знает, кого это она любит... Ну что ж? Я -- всё знаю, но -- ничего не вижу... Он встаёт и, грозно сдвинув брови, глядя в зал, рычит: В час, когда ночные тени... Тихо лягут на поля... -- Бон суар, доктёр! {добрый вечер, доктор -- Ред.} Доктор Рушников -- мужчина высокий, тонкий, с подстриженными усами и тёмной бородкой клинышком; виски у него седые, в бороде под губою тоже серебряный язычок. Лоб выпуклый, а нижняя челюсть коротка, от этого кажется, что доктор понурил голову, хотя он держит её прямо и весь напряжённо, как бы вызывающе прям. Его узкие, глубоко посаженные глаза скошены, он смотрит на всё недоверчиво и словно из-за угла. -- В чём дело? -- спрашивает он сухоньким баском, грея руку у камина, где яростно трещат дрова, брызгая искрами. -- Задыхаюсь, брат... -- На то и астма. А печень? -- Ничего, но вот сердце... Доктор притиснул бородку ладонью, загнул её к носу и внимательно рассматривает, а Паморхов, сидя в кресле, рассказывая о себе, смотрит на него жалобно вытаращенными глазами и улыбается, эта улыбка ещё более расширяет его отёкшее лицо. -- Так, -- говорит доктор. Он ходит по комнате журавлиным шагом, отчётливо постукивая каблуками. Полы сюртука, развеваясь, показывают длинные, тонкие ноги. Стёкла в окнах стали мутно-синими, на паркете пола трепещут отсветы огня, из камина выскакивают золотые искры, и доктор говорит, указывая на них глазами: -- Еловые дрова не годятся для камина! Хозяин обиженно молчит с минуту, за окном посвистывает ветер. -- Вот ты велел снять драпри, комната стала нежилой... -- Пыли меньше. -- Я тебе рассказываю, что чувствую, а ты молчишь... -- Думаю. Входит Капитолина, одетая в тяжёлое платье из бархата какого-то пивного оттенка. -- Здравствуйте, -- кивает она доктору пышно причёсанной головкой, её невинные глаза смущённо хмурятся. Доктор жмёт ей руку и спрашивает, глядя в сторону: -- Как живём? -- Прекрасно. Я сказала, чтобы обед подали здесь... Она тотчас исчезает, а Паморхов смотрит в лицо доктора. -- Э-с? -- Н-да, цветёт... -- Она, брат, любит меня... -- Ты спрашиваешь? -- Нет, я знаю. Доктор снова шагает, равнодушно говоря: -- Выдумала она тебя. -- Что? -- сердито восклицает Паморхов. -- Как это -- выдумала? -- А как всегда: мы выдумываем их, они нас... -- Ну, это, брат, плоско! И ты врёшь... Толстая рябая горничная вносит поднос с посудой и бутылками вина. -- Тише! -- сердито кричит Паморхов и вдруг улыбается, невнятно говоря: -- Я всё знаю, но ничего не вижу... -- Как? -- спросил доктор, прислушиваясь. -- Какие же новости в городе? -- спрашивает Капитолина, снова входя. -- Дьякон скоро помрёт. -- Ах, боже мой! Это вы нарочно, чтобы позлить меня? -- Какие же новости могут быть у врача? Ну, Головиха собирается родить. -- Садитесь, пожалуйста... -- Опять дождик, -- бормочет Паморхов, наливая себе херес. -- Будемте, господа, веселее, чёрт возьми мою наружность. Доктор глотает водку, говоря: -- Ну, это уж напрасно -- вино для тебя вредно! -- Яд, знаю! -- Как хочешь... Капитолина прилежно кушает и сладостно вздыхает от удовольствия. Доктор ест неохотно, как будто брезгливо, Паморхов -- отщипывая кусочки пшеничного хлеба, глотает их, точно ворон, и, покашливая, наливает себе ещё вина. -- Всё-таки должны быть новости! -- говорит Капитолина, откидываясь устало на спинку кресла. -- Вы читаете газеты, ходите в собрание. -- Молодая вы, вот вам и кажется, что должны быть новости, -- цедит доктор сквозь зубы, искоса заглядывая в глубокий вырез платья на груди женщины. Лицо Паморхова блаженно тает, но глаза его, отражая огонь камина, блестят жутко, безумно. Он судорожно проводит пальцем по серебряной щетине верхней губы и, глотнув вина, каждый раз сладко жмурится. На столе -- кофейник, синее пламя спирта колышется под красною медью. -- А что, если я -- сигарну? Э-с? -- Это очень вредно тебе, -- равнодушно говорит доктор, закуривая. Серая улыбка расплывается по плюшевому лицу Паморхова, он вздыхает, покачивая головой, и гонит ладонью дым сигары в лицо себе. -- Ты, брат, удивительно сух! Как ты жил? Не понимаю... -- Жил, как все, -- скверно. -- Как все? Ну, нет... я жил не скверно... нет! Я, брат, ещё отроком чувствовал себя уже... как это сказать? -- Ах, говорите без вопросов, -- просит женщина, наливая себе коньяк в маленькую рюмку на длинной ножке. -- Это невозможно, Капочка! Накапай и мне коньячку -- можно? Доктор молча приподнял плечи и брови. -- Предо мной всю жизнь горели вопросы, как свечи пред иконой, -- хорошо сравнение, доктор? -- Кощунственно. -- А тебе что? -- Истории о живых людях так интересны, и понимаешь их лучше, чем книги, но эти вопросы ужасно путают всё, -- говорит Капитолина. -- Подожди! -- воскликнул Паморхов. -- Ты говоришь, доктор, что меня выдумали, что я сам себя выдумал... Это -- вздор! Я себя -- знаю. В сущности, я превосходный человек... -- Это... неожиданно! -- сказал доктор, с любопытством взглянув на хозяина. -- А впрочем, продолжай... -- И буду. Очень жаль, что никто не догадался вовремя, какой я интересный человек, какой оригинал, -- торопливо и задыхаясь говорит Паморхов. За окном черно. В сумраке комнаты, в углу неприятно выделяются изломанные очертания филодендрона, воздушные корни, точно длинные черви, чёрные листья, как уродливые ладони с расплющенными пальцами. -- Ещё в отрочестве, -- тяжело кипят слова хозяина, -- меня, так сказать, взял в плен вопрос -- почему нельзя? И я всю жизнь пытался найти последнее нельзя, дальше которого -- некуда идти... Доктор искоса, сквозь дым смотрит в лицо хозяина внимательно и недоверчиво, взглядом следователя, а Капитолина, глядя в огонь, дремотно улыбается. -- Мои якобы безобразия -- только попытки понять -- а почему нельзя? -- Ты что читаешь? -- спросил доктор. -- Читаю? -- удивился Паморхов, но, тряхнув головою и хрипло смеясь, сказал: -- Ага, ты думаешь, что я из книг? Ну, брат, я не глупее писателей... -- Продолжай, -- попросил доктор, спокойно вытягивая ноги к огню. -- Только не философствуй. Факт -- выше философии. -- Я иду к фактам... Мне, брат, сегодня хочется говорить про себя -- это моё право! Он угрожающе выкатил глаза, багровое лицо его возбуждённо лоснилось, глядя через плечо доктора в сумрак зала, он покачивался и говорил: -- В юности я был очень дерзок, может быть -- зол. В зубах разных "нельзя" не почувствуешь себя добреньким, а? То-то! У инспектора гимназии жила девчонка, лет пятнадцати, года на два моложе меня -- какая-то дальняя родственница; инспектор держал её в позиции горничной, хотя она тоже училась, гимназистка. Однажды, во время большой перемены, я вижу -- её обнимает в сарае некий семиклассник, эдакая, знаешь, революционная шишка, эдакий... Чернышевский, что ли. Ну, нигилист и... вообще я его не любил. Его фамилия -- Брагин, Павел Брагин... Доктор поднял брови, вынул сигару изо рта, как будто желая спросить о чём-то, но промолчал. -- Весна, девушка, мне -- девятнадцать лет, я был солидно осведомлён по амурной части, а тут ещё -- человек противный. Почему же он может, а мне -- нельзя? Изо всего этого в сумме получился скандал, чёрт их возьми! Зная, что девушку держат строго, я поймал её и предъявил серьёзные требования, а иначе, говорю, ваше дело -- швах! Я был парень видный, и меня очень удивило, что она заартачилась, мы поссорились, и нечаянно я разорвал ей кофточку на груди. Конечно -- крик, люди, заседание педагогического совета, и меня -- исключили... да. А этот осёл -- остался. -- Брагин? -- спросил доктор. -- Ну да. -- А девочка? -- спросила Капитолина. -- Ей, вероятно, пришлось солоно... Я тогда же перебрался в юнкерское... Он нахмурился, задумавшись, сердито оттопырив губы. Потом налил коньяку, выпил и пошёл к двери, шаркая туфлями. Взглянув на его отражение в зеркале, женщина, краснея, опустила глаза, доктор взял её руку и потянул к себе, она, покорно склоняясь, прошептала: -- Ой, не надо... Не спеша, властно доктор прижался губами к её губам, потом встал и начал шагать, громко стуча каблуками. -- Зачем ты позволяешь ему пить? -- тихонько спросила женщина. -- А тебе не всё равно? -- Ночью у него будет припадок, я не люблю возиться... -- Скоро конец. -- Фи, как ты говоришь? -- Как? -- Странные вы, мужчины... -- Да? -- Страшные... -- Вот как... Капитолина закинула руки за голову и сказала вполголоса: -- А ты, ты -- положительно способен на преступление. Доктор взглянул на неё, говоря: -- Испортила ты себе голову разным вздором. Ну что ж, напишет он завещание в твою пользу, да? -- Не знаю... -- Если ты не сумеешь заставить его написать завещание -- будет глупо. Что ты будешь делать, когда он умрёт? -- С тобой жить. -- А жену -- отравить прикажешь? Капитолина засмеялась тихонько: -- Ты -- удивительный! Ты даже и говоришь, как преступник... -- Слушай, -- сердито сказал доктор, глядя в зеркало, где отражалась дверь, -- если ты не сумеешь обеспечить себя... -- Ах, перестань! Ну, сделаюсь кокоткой -- это очень интересно, почитай-ка... -- Вздор! -- По-твоему, и madamё Дюбарри -- вздор? И Диана де-Пути? -- спросила женщина. Доктор, загнув бородку к носу, молчал, а она говорила с удивлением: -- Просто ужас, какой ты невежда, как мало знаешь историю и женщин... Когда мы будем жить вместе, я тобою займусь. Нужно читать, а то и говорить не о чем, согласись... В стёкла бил дождь. Сухо скрипел паркет под ногами доктора. Отражение огня, ползая по ножкам стола, странно оживляло его, казалось, он раскачивается и сейчас тоже пойдёт по комнате, звеня рюмками и стаканами. -- Я попробую поговорить с ним о завещании, -- говорил доктор. -- Но он относится ко мне подозрительно. Он сильно болен. Следовало бы его уложить... Усмехаясь, Капитолина сказала: -- Уложить -- это говорят преступники. Я его уложил, уложу... Пошатываясь и мыча, вошёл Паморхов, высоко подняв брови, прислушиваясь и спрашивая: -- Вы -- о чём? -- Капитолине Викентьевне необходим массаж, если она не хочет полнеть. -- Да, я не хочу. Уж я и так кубышка... -- Э-с, -- сказал Паморхов, опускаясь в кресло, -- массаж, да... Не перейти ли в гостиную? -- Здесь больше воздуха, -- заметил доктор. -- И во всех хороших романах беседуют у камина -- так? -- спросил он женщину. Она кивнула головой. -- Что же ты хотел сказать этой историей с девушкой? -- спросил доктор, усаживаясь против хозяина. Паморхов усмехнулся, оглядываясь, и, помолчав, сказал: -- Да, я понимаю, что не вышло у меня. Я хотел рассказать что-то благородное, героическое, а вышло -- озорство... Тут пропущены детали, вот в чём дело... Детали -- это иногда самое главное... Он задумался, опустив голову. -- Может быть, ты ляжешь отдохнуть? -- спросил доктор. -- Да... со временем, -- ответил Паморхов и снова замолчал. Ветер шаркает по стене дома, стучат болты ставен, гудит в трубе. По большой пустынной комнате, в сумраке её, торопливо растекается сиповатый, угрюмый голос. -- Я -- революционер, повыше сортом этих, обычных, цеховых! Они передвигают с места на место внешнее, хотят переместить центр власти... как-то там расширить власть, раздробить... это штука ординарная, механическая! А я старался расширить пределы запрещённого в самых основах жизни, в морали... и прочее там... Против каждого "нельзя" я ставил своё -- "почему?" Я, так сказать, мирный воин... Жизнь -- странная штука. Это, кажется, Достоевский сказал. Или -- Гоголь? "С холодным вниманьем посмотришь вокруг -- жизнь странная штука". Можешь представить -- выхожу я из училища в полк, а этот гусь, Брагин, там же! Чёрт знает что... оказывается, кончил медицинскую академию и служит младшим врачом... пользуется вниманием, уважением, да... -- Ну -- что же? -- спросил доктор. -- Ничего. Зачем нам встречаться, а? Говорят -- мир велик. -- Ты, кажется, что-то устроил ему? Паморхов сердито взглянул на доктора, спросив: -- Почему ты знаешь? -- Я встречал его. Вместе жили в Вологде. -- Ну? Он сослан был? -- Да! -- Гм... Какой же он? -- Хороший врач. Пил сильно... -- Пил? Э-с... Удивительно -- все встречаются... Он рассказывал про меня? -- Нет. Впрочем, не помню... -- Рассказывал, значит... Капитолина сидит, неподвижно глядя перед собою, точно спит с открытыми глазами. Лицо её сильно покраснело, рот полуоткрыт, она дышит бурно; косые глаза доктора упёрлись в грудь её и точно прижимают к спинке кресла. -- Факты! -- бормочет Паморхов, наливая коньяк. -- Собственно говоря, я растратил себя по мелочам. Кажется -- жил, жил, и даже очень, а вот вспоминаешь -- и всё хлам, пустяки всё... И как будто нет, не было фактов, а только одна философия... чёрт возьми мою наружность! -- Ты бы лёг, в самом деле... -- Не хочу, -- грубо говорит Паморхов, оглядывая комнату. -- Капочка, прикажи зажечь огонь, что тут за погреб! И этот дурацкий цветок... когда висели драпри, он не лез в глаза так... нахально! Капитолина протянула руку к звонку на столе, но не достала его и, бессильно уронив руку на колени, улыбнулась сонно. -- Не хочется света... так уютнее! Паморхов хрюкнул и снова заговорил: -- Это, говорят, нехорошо, но я не люблю честных людей, так называемых передовых и честных. В некрологах всегда пишут: "Это был человек передовой и честный". Они меня раздражают... чёрт их знает чем, но -- нестерпимо! Был еврей, держал лабораторию для исследований каких-то... ну, вообще химик! Чахоточное такое существо, глаза огромные и, знаешь, эдакие... с выражением затаённой муки, как пишут в стихах. С упрёком всему миру и мне. Мне особенно! Все дудят о нём: честнейший человек, святая душа... Невыносимо! Я живу на одной улице с ним, встречаемся... Идёт гулять с детьми, девочка у него -- превосходная девочка, такая, брат, красавица, лет семнадцати... Два мальчика... Бывало, встречу его, и даже дрожь пройдёт, -- ах ты, думаю, козявка! И не потому, что он еврей, а так, вообще, раздражает... -- Ну, чем же кончилось? -- тихо спросил доктор. -- Погубила его химия... знаешь, седьмой год, тогда не церемонились... Паморхов помолчал, вздохнул и спросил глухо: -- По-твоему, злой я или нет? -- Вероятно, нет, -- сквозь зубы сказал доктор. -- Нет? -- Но бываешь не злой, а хуже злого. -- Хуже, да? -- Ты очень возбуждён, иди, отдохни, советую... -- Не хочу же! Д-да... так вот, всё у меня на пустяки и пошло. Бабы, конечно... Это, брат, вопросище -- бабы, а? Капочка, я не про тебя... ты дана мне судьбой не в наказание, а в награду. -- Что ж, -- сказал доктор, медленно и неохотно, -- и за грехи должна быть награда. Грешить нелегко, когда занимаешься этим серьёзно. -- Э-с, -- вскричал Паморхов и хрипло засмеялся, -- я грешил серьёзно! Забавные бывали истории. Был у меня приятель, товарищ прокурора Филиппов, удивительно остроумная скотина... Мы с ним на пари гимназистку одну травили, кто первый? Изящная такая гимназисточка, дочь учительницы, француженки... рахат-лукум! Досталось мне. И триста рублей выиграл. Плакала, конечно, просила -- женись, говорит! Я говорю: "Madёmoisёllё, надо было вести себя осторожно!.." А у Филиппова была пассия, жена одного судейского, дама с нервами и принципами... Паморхов задохнулся, схватившись за ручки кресла, и неожиданно громко сказал: -- Сейчас... -- Что? -- спросил доктор, глядя в камин, но Паморхов продолжал торопливо, точно сбрасывая с себя воспоминания: -- М-монархистка, проповедовала и даже писала что-то, печатала... Надоела ему. "Хочешь пошутить?" -- спрашивает. Пошутили, знаешь... Пригласил он её к себе и меня... подпоил... я. Ах... ну, знаешь, мы смеёмся... Едва удержался я в городе... -- Брось-ка ты всё это, -- заговорил доктор, наклоняясь и разбивая головню в камине. Паморхов повернул к нему синее, вздувшееся лицо, оно ощетинилось и дрожало. Ухватившись пухлыми пальцами за ручки кресла, он покачивался, вздыхая, как загнанная лошадь. Зрачки его вытаращенных глаз расширились и потускнели, белки налились кровью, он словно прислушивался к чему-то, испуганно и жутко. Стряхнув дремоту, Капитолина прижала пальцами глаза и спросила: -- Ну, что ж дальше? Паморхов засопел, рознял руки и, взмахнув ими, повалился на пол, вперёд головой. -- Чёрт! -- вскричал доктор, вскакивая, но не успев поддержать падавшего. Женщина, открыв рот, упираясь руками в стол, медленно, точно приподнимая тяжесть, вставала, спрашивая шёпотом: -- Он, уже? Неужели?.. -- Позови людей, -- тихо сказал доктор. -- Господи, неужели... Паморхов дёргал ногой, толкая стол, звеня бутылками, и вытягивался на полу, освещаемый танцующим огнём камина. -- Говорил я тебе, -- заставь написать духовную, -- сердито бормотал доктор, поднимая с пола тяжёлую голову Паморхова. -- Не смейте об этом! -- крикнула женщина, топнув ногой, и убежала. Положив на колено себе голову Паморхова, доктор отвернулся в сторону от синего лица с высунутым языком и туго налитыми кровью торчащими ушами. Один глаз Паморхова был закрыт, другой выпученно смотрел в сторону зеркала, а верхняя губа мелко дрожала, сверкая серебром волос. -- Кондратий стукнул, -- сказал доктор сердито и озабоченно, но когда ему не ответили, поднял голову и оглянулся. В стекле зеркала, ниже подзеркальника, он увидал себя и больного, два тела плотно слепились в бесформенную кучу, доктор съёжился и быстро спустил голову Паморхова с колена на пол. Вбежали двое мужчин, горничная, Капитолина, впятером они подняли тяжёлое, расплывшееся тело и, громко топая, вынесли его. Капитолина, открыв рот, пошла за ними, в дверях остановилась, оглядывая комнату, и вдруг -- взвизгнув, точно её кто-то ударил, выскочила вон. Трещал и шелестел огонь, отражения его дрожали на паркете жирными пятнами кипящего масла. Однотонно ныл дождь за окнами, в глубине дома возились, визжали, чей-то голос глухим басом крикнул: -- Беги в погреб... лёду тащи... В пустой, тёмной комнате вздохнуло эхо.

После революции 1917 года «…Горький яростно заступается за гонимых поэтов и писателей (в его Доме искусств комнату имели и Грин , и Гумилёв ). Он не даст умереть с голоду ни Грину, ни Блоку , он будет добывать лекарства и пайки, давать работу в своём издательстве «Всемирная литература». Его брошенная жена с ведома мужа станет активной деятельницей Политического Красного Креста. Он будет спасать кого сможет (из интеллигентов) из лап ВЧК. Он спас бы и Гумилёва , если бы тот согласился отречься, солгать. Пусть это всё зачтётся ему Там, где взвешивают все наши грехи и добрые дела.

В 1934 году Горький - свадебный председатель I Всесоюзного съезда совписов. И всё - большевики и Сталин выжали его досуха . В мае 1934-го НКВД уберёт Максима (наверное, сказал что-то лишнее или хотел бежать). А 18 июня 1936 года Максим Горький умер в Горках. Его тоже отравили, он не должен был дожить до Больших Процессов 1937-1938 годов.

Он призывал бурю, и эта буря лишила его сына, чести, доброго имени и таланта (с 1928 г. он ничего не написал). А потом добила его. Что ж! Гагары, пингвины, чайки, ужи и другие здравомыслящие жители земли, моря и ближних небес предупреждали его о последствиях».

Новодворская В.И. , Поэты и цари, М., «Аст», 2010 г., с. 277-279.

Алексей Пешков, более известный как писатель Максим Горький, для русской и советской литературы фигура культовая. Он пять раз номинировался на Нобелевскую премию, был самым издаваемым советским автором на протяжении всего существования СССР и считался наравне с Александром Сергеевичем Пушкиным и главным творцом отечественного литературного искусства.

Алексей Пешков - будущий Максим Горький | Pandia

Он родился в городке Канавино, который в те времена располагался в Нижегородской губернии, а сейчас является одним из районов Нижнего Новгорода. Его отец Максим Пешков был столяром, а в последние годы жизни управлял пароходной конторой. Мать Васильевна умерла от чахотки, поэтому Алеше Пешкову родителей заменила бабушка Акулина Ивановна. С 11 лет мальчик был вынужден начать работать: Максим Горький был посыльным при магазине, буфетчиком на пароходе, помощником пекаря и иконописца. Биография Максима Горького отражена им лично в повестях «Детство», «В людях» и «Мои университеты».

Фото Горького в молодые годы | Поэтический портал

После безуспешной попытки стать студентом Казанского университета и ареста из-за связи с марксистским кружком будущий писатель стал сторожем на железной дороге. А в 23 года молодой человек отправляется странствовать по стране и сумел добраться пешком до Кавказа. Именно во время этого путешествия Максим Горький кратко записывает свои мысли, которые впоследствии будут основой для его будущих произведений. Кстати, первые рассказы Максима Горького стали издаваться тоже примерно в то время.

Алексей Пешков, взявший себе псевдоним Горький | Ностальгия

Уже став известным литератором, Алексей Пешков уезжает в Соединенные Штаты, затем перебирается в Италию. Это произошло вовсе не из-за проблем с властями, как иногда преподносят некоторые источники, а из-за изменений в семейной жизни. Хотя и заграницей Горький продолжает писать революционно направленные книги. В Россию он вернулся в 1913 году, поселился в Санкт-Петербурге и стал работать на различные издательства.

Любопытно, что при всех марксистских взглядах Октябрьскую революцию Пешков воспринял довольно скептически. После Гражданской войны Максим Горький, который имел некоторые разногласия с новой властью, вновь уезжает за рубеж, но в 1932 году окончательно возвращается домой.

Писатель

Первым из изданных рассказов Максима Горького стал знаменитый «Макар Чудра», который вышел в 1892 году. А известность писателю принес двухтомник «Очерки и рассказы». Интересно, что тираж этих томов был почти в три раза выше обычно принятого в те годы. Из самых популярных произведений того периода стоит отметить рассказы «Старуха Изергиль», «Бывшие люди», «Челкаш», «Двадцать шесть и одна», а также поэму «Песня о Соколе». Еще одна поэма «Песня о Буревестнике» стала хрестоматийной. Много времени Максим Горький уделял детской литературе. Он написал ряд сказок, например, «Воробьишко», «Самовар», «Сказки об Италии», издавал первый в Советском Союзе специальный детский журнал и организовывал праздники для ребятишек из бедных семей.

Легендарный советский писатель | Киевская еврейская община

Очень важны для осмысления творчества писателя пьесы Максима Горького «На дне», «Мещане» и «Егор Булычов и другие», в которых он раскрывает талант драматурга и показывает, каким образом видит окружающую его жизнь. Большое культурное значение для русской литературы имеют повести «Детство» и «В людях», социальные романы «Мать» и «Дело Артамоновых». Последней работой Горького считается роман-эпопея «Жизнь Клима Самгина», который имеет второе название «Сорок лет». Над этой рукописью писатель трудился на протяжении 11-ти лет, но так и не успел окончить.

Личная жизнь

Личная жизнь Максима Горького была довольно бурной. В первый и официально единственный раз он женился в 28 лет. Со своей женой Екатериной Волжиной молодой человек познакомился в издательстве «Самарской газеты», где девушка работала корректором. Через год после свадьбы в семье появился сын Максим, а вскоре и дочь Екатерина, названная в честь матери. Также на воспитании писателя находился его крестник Зиновий Свердлов, взявший позднее фамилию Пешков.

С первой женой Екатериной Волжиной | Живой Журнал

Но влюбленность Горького быстро улетучилась. Он стал тяготиться семейной жизнью и их брак с Екатериной Волжиной превратился в родительский союз: они жили вместе исключительно из-за детей. Когда маленькая дочь Катя неожиданно умерла, это трагическое событие стало толчком к разрыву семейных уз. Впрочем, Максим Горький и его жена до конца жизни оставались друзьями и поддерживали переписку.

Со второй женой, актрисой Марией Андреевой | Живой Журнал

После расставания с женой Максим Горький при помощи Антона Павловича Чехова познакомился с актрисой МХАТовского театра Марией Андреевой, которая стала его фактической супругой на следующие 16 лет. Именно из-за ее работы писатель уезжал в Америку и Италию. От предыдущих отношений у актрисы остались дочь Екатерина и сын Андрей, воспитанием которых занимался Максим Пешков-Горький. Но после революции Андреева увлеклась партийной работой, стала меньше внимания уделять семье, поэтому в 1919 году пришел конец и этим отношениям.

С третьей женой Марией Будберг и писателем Гербертом Уэллсом | Живой Журнал

Точку поставил сам Горький, заявив, что уходит к Марии Будберг, бывшей баронессе и по совместительству его секретарше. С этой женщиной литератор прожил 13 лет. Брак, как и предыдущий, был незарегистрированным. Последняя жена Максима Горького была на 24 года моложе его, и все знакомые были в курсе, что она «крутит романы» на стороне. Одним из любовников жены Горького был английский фантаст Герберт Уэллс, к которому она уехала сразу после смерти фактического супруга. Существует огромная вероятность, что Мария Будберг, имевшая репутацию авантюристки и однозначно сотрудничавшая с органами НКВД, могла быть двойным агентом и работать еще и на английскую разведку.

Смерть

После окончательного возвращения на родину в 1932 году Максим Горький работает в издательствах газет и журналов, создает серии книг «История фабрик и заводов», «Библиотека поэта», «История гражданской войны», организовывает и проводит Первый Всесоюзный съезд советских писателей. После неожиданной смерти сына от воспаления легких писатель сник. При очередном посещении могилы Максима он сильно простудился. Три недели у Горького была лихорадка, приведшая к смерти 18 июня 1936 года. Тело советского писателя было кремировано, а прах поместили в Кремлёвскую стену на Красной площади. Но предварительно мозг Максима Горького извлекли и передали в Научно-исследовательский институт для дальнейшего изучения.

В последние годы жизни | Электронная библиотека

Позднее несколько раз поднимался вопрос о том, что легендарного писателя и его сына могли отравить. По данному делу проходил народный комиссар Генрих Ягода, который был любовником жены Максима Пешкова. Также подозревали причастность и даже . Во время репрессий и рассмотрения знаменитого «дела врачей» троим докторам ставилась в вину в том числе и смерть Максима Горького.

Книги Максима Горького

• 1899 - Фома Гордеев
• 1902 - На дне
• 1906 - Мать
• 1908 - Жизнь ненужного человека
• 1914 - Детство
• 1916 - В людях
• 1923 - Мои университеты
• 1925 - Дело Артамоновых
• 1931 - Егор Булычов и другие
• 1936 - Жизнь Клима Самгина

Последняя загадка великого писателя

Вскоре у писателя, критика Павла Басинского, лауреата премии “Большая книга-2010” за книгу “Лев Толстой. Бегство из рая”, выходит еще одно серьезное исследование, которое, несомненно, вызовет бурное обсуждение. Посвящено оно ключевой для начала ХХ века в России фигуре — Максиму Горькому. Сколько судеб на нем перекрестилось, сколько он сделал, а сколько наворотил — принадлежит суду истории. А факты — здесь. “МК” публикует отрывки из книги “Страсти по Максиму. Горький: 9 дней после смерти”.

С внучками Марфой и Дарьей.

“Когда он умер…”

По воспоминаниям медицинской сестры Олимпиады Дмитриевны Чертковой, постоянно дежурившей возле тяжело умиравшего писателя, вскрытие проводилось прямо в спальне Горького, на его столе.

Врачи ужасно торопились.

“Когда он умер, — вспоминал секретарь и поверенный Горького П.П.Крючков, — отношение к нему со стороны докторов переменилось. Он стал для них просто трупом.

Обращались с ним ужасно. Санитар стал его переодевать и переворачивал с боку на бок, как бревно. Началось вскрытие…”

Когда Крючков вошел в спальню, он увидел “распластанное окровавленное тело, в котором копошились врачи”. “Потом стали мыть внутренности. Зашили разрез кое-как простой бечевкой, грубой серой бечевкой. Мозг положили в ведро…”

Это ведро, предназначенное для Института мозга, Крючков сам отнес в машину. Он вспоминал, что делать это было ему “неприятно”.

Неприязненное отношение горьковского секретаря (вскоре казненного за будто бы убийство Горького и его сына Максима) к обычным в общем-то манипуляциям медиков показывает, что вокруг умиравшего писателя бушевали темные страсти, плелись и сами собой заплетались таинственные интриги. Ни один из великих русских писателей не умирал в такой конспиративной, но в то же время открытой для вмешательства посторонних людей атмосфере. Испытываешь невольное содрогание перед тем, во что способны превратить политические интриганы самый главный после рождения момент жизни человеческой — умирание, уход из земного бытия.

Но, по правде говоря, Горький и сам запутал себя в этих интригах. Он сам позволил чужим, враждебным его писательской, артистической натуре силам вмешаться не только в его жизнь, но и в его смерть. Трагедия Горького была подготовлена им самим. Нам же остается лишь изумляться мужеству человека, который не испугался стать центральной личностью своей эпохи, не спрятался от ее противоречий и умер все-таки достойно, как настоящий сильный мужчина и великий русский человек. “Застегнутый на все пуговицы”, бесстрашно ожидая смерть и глядя на все происходившее вокруг него даже с некоторой писательской иронией.

“Чтобы я пошла смотреть, как его будут потрошить?”

Олимпиада Черткова была не просто медсестрой Горького. Она любила его и считала себя любимой им. “Начал я жить с акушеркой и кончаю жить с акушеркой”, — по ее воспоминаниям, будто бы пошутил он. Олимпиада утверждала, что именно она является прототипом Глафиры, любовницы Булычова в пьесе “Егор Булычов и другие”. Она отказалась присутствовать при вскрытии дорогого ей человека. “Чтобы я пошла смотреть, как его будут потрошить?”

Этот крик боли и любви к сильному и своеобразно красивому даже в старости мужчине, который несколько минут назад был еще жив, и вот уже его, беспомощного, режут на части хладнокровные анатомы, невозможно сымитировать. Эти слова трогают и сегодня. Тем более что записывались воспоминания Олимпиады (Липы, Липочки, как ее называли в семье писателя) с ее слов помощником Горького А.Н.Тихоновым в той же самой спальне и на том же самом столе.

Правда, записывались спустя девять лет после кончины Горького. Порой самые банальные чувства трогают живее самых драматических страстей. И спустя девять лет воспоминания Липы дышат нежностью обычной земной женщины. Уже немолодой — когда Горький умирал, ей самой было за пятьдесят. Она говорит о смерти не всемирно известного писателя, “основоположника социалистического реализма”, а несчастного, измученного страданиями мужчины.

Того самого, который воспел Человека как Бога, как Титана.

А Олимпиада что говорит?

“A.M. любил иногда поворчать, особенно утром:

— Почему штора плохо висит? Почему пыль плохо вытерта? Кофе холодный…”

В последние дни своей бурной, путаной, полной противоречий жизни Горький высоко ценил простую человеческую заботу Липочки. Он называл ее “Липка — хорошая погода” и утверждал, что “стоит Олимпиаде войти в комнату, как засветит солнце”.

В ночь, когда умирал Горький, на казенной даче в Горках-10 разразилась страшная гроза. И об этом тоже “Липка — хорошая погода” вспомнила спустя девять лет так, словно это было вчера. Пожалуй, только из ее воспоминаний можно прочувствовать предсмертное состояние Горького.

Черткова: “За день перед смертью он в беспамятстве вдруг начал материться. Матерится и матерится. Вслух. Я — ни жива ни мертва. Думаю: “Господи, только бы другие не услыхали!”

“Однажды я сказала А.М.: “Сделайте мне одолжение, и я вам тоже сделаю приятное”. — “А что ты мне сделаешь приятное, чертовка?” — “Потом увидите. А вы скушайте, как бывало прежде, два яйца, выпейте кофе, а я приведу к вам девочек (внучек, Марфу и Дарью. — П.Б. )”. Доктора девочек к нему не пускали, чтоб его не волновать, но я решила — все равно, раз ему плохо, пусть по крайней мере у девочек останется на всю жизнь хорошее воспоминание о дедушке”.

Внучек привели. Он с ними “хорошо поговорил”, простился. Волнующая сцена. Особенно если вспомнить, что невольной причиной болезни деда стали внучки, заразив его гриппом, когда он приехал из Крыма...

Дело врачей

Петр Крючков (секретарь Горького): “Если бы не лечили, а оставили в покое, может быть, и выздоровел бы”.

Значит, врачи виноваты?

Известно, что Сталин не любил врачей. Если Ленин не признавал врачей-“большевиков”, предпочитая им швейцарских профессоров, то Сталин вообще их не любил как факт. Bo-первых, он решительно не доверял врачам, поскольку опасался быть залеченным до смерти. От простуды спасался народным средством: ложился под бурку и потел. Во-вторых, медики (самая неприятная сторона профессии) каждому человеку с возрастом сообщают о его здоровье все менее и менее утешительные вещи. И вот за это Сталин особенно их ненавидел.

Почему из докторов, которые лечили Горького перед смертью, пострадали только Л.Г.Левин, Д.Д.Плетнев и А.И.Виноградов, умерший в тюрьме еще до суда (не путать с В.Н.Виноградовым, который в 1938 году как раз входил в состав экспертной комиссии, помогавшей расправе с его коллегами, а затем стал личным врачом Сталина)? Почему не осудили видного терапевта, заслуженного деятеля науки, профессора Георгия Федоровича Ланга, “под непрерывным и тщательным врачебным наблюдением” которого пребывал якобы умерщвленный докторами писатель? (…) Профессор Ланг дожил до 1948 года, основал свою научную школу, в 1945 году стал академиком, написал несколько трудов по кардиологии и гематологии и в 1951 году посмертно был удостоен Государственной премии. Конечно, это не в осуждение говорится действительно очень крупному научному работнику.

Почему не арестовали А.Д.Сперанского, ученого-патофизиолога из Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ)? Ведь ему Горький особенно доверял, и он обладал среди врачей, лечивших писателя, некоторым приоритетом. (…)

Даже у человека, не имеющего медицинских знаний, а просто внимательного к фактам и деталям, невольно возникают вопросы. Ведь речь идет о том самом Сперанском, который 20 июня 1936 года, через два дня после кончины Горького, напечатал в “Правде” историю его болезни. В ней он писал, что “двенадцать ночей ему пришлось быть при Горьком неотлучно (курсив мой. — П.Б. )”. Значит, Сперанский “неотлучно” наблюдал за тем, как его пациента безжалостно “убивают” его коллеги Левин и Плетнев? В том числе вводя больному чрезмерные дозы камфары... (…)

Врачи виноваты? Но почему на процессе осудили одних и не тронули остальных? Никакой объективной логики в “деле врачей” не было. И это мог понять каждый, кто хотя бы внимательно читал газеты того времени.

Сегодня объективно доказана невиновность врачей, лечивших Горького. Об этом пишет академик Е.И.Чазов, исследовавший историю болезни писателя, медицинские записи и заключение вскрытия. “В принципе, — пишет он, — можно было бы не возвращаться к вопросу о точности диагностики заболевания А.М.Горького, учитывая, что даже при современных методах лечения, не говоря уже о возможностях 1936 года, та патология, которая описана даже в коротком заключении, как правило, приводит к летальному исходу”.

Не будем забывать, что Горький был трудным пациентом. Каждый его приезд в Москву из Крыма сопровождался пневмонией. При этом Горький до конца жизни в сутки выкуривал по нескольку десятков (!) папирос.

Просто у Сталина был зуб именно на Левина и Плетнева. И первый, и второй отказались подписать ложное заключение о смерти жены Сталина Надежды Аллилуевой от аппендицита (на самом деле застрелилась).

К тому же Левин лечил родственников Сталина, постоянно маячил перед его глазами и одним этим его раздражал. Плетнев же был строптивым человеком и вдобавок личным врагом А.Я.Вышинского, обвинителя на процессе 1938 года. Вот и вся логика...

Но зачем врачи так спешили со вскрытием? Они просто боялись! Они торопились убедиться в верности своего диагноза, лечения. Ведь любая ошибка стоила бы им жизни.

Тем не менее загадочная фраза Крючкова (“Если бы не лечили… может быть, и выздоровел бы”), а также та поспешность, с которой делалось вскрытие, наводит на нехитрую мысль. В самом деле — не залечили ли Горького? Не по приказу Ягоды и не по желанию Сталина. Из-за чрезмерного... энтузиазма. Из-за той чудовищной нервозности, которая творилась в Горках-10 в последние дни жизни писателя. Из-за неизбежного столкновения врачебных амбиций (17 врачей, и все лучшие, все “светила”!). Из-за понятного страха ошибиться или “недолечить” государственно важного пациента, за которого голову снимут.

О страхе советских медиков перед властью пишет в “Московском дневнике” Ромен Роллан, летом 1935 года посетивший СССР и гостивший у Горького. В Москве и Горках занедужившего Роллана наблюдали как раз Левин и Плетнев. “До какой степени осторожными вынуждены быть советские врачи, я начинаю понимать, когда доктор Плетнев говорит мне: “К счастью, сегодняшние газеты пишут о вашем переутомлении. Это позволяет мне высказаться в том же смысле”.

И наконец, все доктора прекрасно понимали…

Сталин не любил врачей.

Не каждому писателю при жизни приходит почет и слава так, как они пришли к Максиму Горькому. Дата рождения и смерти этого неординарного человека интересует многих соотечественников. Ведь он сам был свидетелем переименования его родного города, Нижнего Новгорода, в его честь. Потом его именем назвали улицу в Москве, два крупнейших театра, самолет, крейсер, теплоход. В советские годы популярность творчества Горького была на пике славы. Сегодня же не осталось даже маленьких улочек его имени.

Многие совершенно не знают дату смерти Максима Горького и ее причины. Что ж, пройдемся с вами по главным страничкам биографии писателя. Попробуем разобраться в причинах смерти Горького. Смерть его была очень загадочной, да и творчество вызывает у читателей смешанные чувства. А теперь обо всем по порядку.

Детские и юношеские годы

Даты жизни и смерти Горького: 16 марта 1868 г. - 18 июня 1936 г. Русскому и советскому писателю, общественному деятелю, основателю стиля социалистического реализма, Максиму Горькому довелось родиться в славном Нижнем Новгороде. Настоящая фамилия и имя Максима Алексеевича - Алексей Пешков. Семья его была бедной, отец умер, когда мальчику исполнилось три года, а еще через 8 лет умерла мать. Судьба мальчика была "горькой", возможно, поэтому он взял позже себе такой псевдоним. Маленького Алешу воспитывал дед по матери - Каширин, владеющий красильной мастерской.

В семье скупого деда мальчику жилось нелегко, совсем рано он "пошел в люди", стал устраиваться на разные работы. Ему пришлось освоить профессию посудомойщика, пекаря, помощника продавца в магазине. Все свои детские мытарства он позже смог отобразить в первой части автобиографического произведения "Детство". Бабушка Алексея, в отличие от деда, проявляла доброту, заботу, рассказывала ему интересные истории. Когда она умерла, юноша даже пытался покончить жизнь самоубийством. Он стрелял в себя, и пуля повредила легкое, что стало причиной дальнейших проблем со здоровьем.

В 1884 году у Алексея была неудачная попытка поступить в Казанский университет. Юноша стал посещать марксистский кружок Н. Федосеева, за что его арестовали на небольшой срок. Любимым занятием юноши стали странствования по России. Работая грузчиком, ночным сторожем, Алексей занимался самообразованием. В 24-летнем возрасте он попробовал себя в качестве журналиста в некоторых небольших изданиях. Тогда он взял себе псевдоним Иегудиил Хламида, но потом поменял его на Максим Горький, намекая на нелегкую российскую жизнь.

Литературные начинания и первые политические шаги

1892 год ознаменовался появлением первого рассказа Горького - "Макар Чудра". Затем появился "Челкаш" и "Старуха Изергиль". За ними последовали "Песня о Соколе" и "Бывшие люди". В них отмечались не столько художественные особенности, сколько преувеличено-напыщенная патетика, навеянная новыми политическими направлениями в стране. Популярности в радикальных кругах все больше набирал марксизм. В рассказах Горького главными героями стали босяки-люмпены, что очень приветствовалось обществом.

В 1898 году Алексей Максимович выпустил свой первый сборник "Очерки и рассказы". Это послужило взлету его общественной и творческой карьере. Писатель сильно преувеличивал жизнь нищих, их трудности, защищал интересы рабочего класса. Его произведения были наделены наигранной патетикой "человечности", что восхвалялось интеллигентами и "сознательными рабочими". Несмотря на неоднозначное отношение к его творчеству, Толстой и Чехов завели с ним дружеское знакомство. После этого он написал роман "Трое".

Горький отстаивал интересы марксистской социал-демократии, враждебно настроенной к царизму. Вскоре вышла его знаменитая революционная "Песня о буревестнике". Писателя заподозрили в призывах к свержению самодержавия, арестовали и заставили уехать из родного города.

Вскоре он подружился со многими революционерами, в том числе и с Лениным. В 1902 году правительство аннулировало избрание Горького членом Императорской академии по разряду изящной словесности. Чехов и Короленко в знак солидарности с писателем тоже подали в отставку.

Начиная с 1905 года его произведения становятся более оптимистичными. Горький написал несколько пьес на общественные темы. Большой популярностью пользовалась пьеса "На дне" не только в России, но и в США и Европе. Писателю были близки политические взгляды оппозиции. За публикацию пьесы "Дети Солнца" и участие в революции 1905 года его заключили в петербургскую Петропавловскую крепость. Возлюбленной Горького в те годы была бывшая актриса

Освободившись, Алексей Максимович и дальше продолжал писательское дело, разбогател, стал финансово поддерживать российскую социал-демократическую партию. "Кровавое воскресенье" 1905 года сделало писателя еще более радикальным. В большинстве вопросов он разделял мнение большевиков и Ленина.

Убегая от ареста, Горький спрятался в Финляндии, а потом в Соединенных Штатах. Там он собирал средства для поддержки большевиков. Эта поездка натолкнула его на написание романа "Мать". Впервые его напечатали в Лондоне на английском языке. Среди знакомых Алексея Максимовича был сам Теодор Рузвельт и Марк Твен. "Буржуазный дух" Америки писателю тоже не совсем нравился, он его осуждал.

Пребывание Горького на Капри

Боясь ареста за участие в московском восстании, Максим Горький после Америки отправился на итальянский остров Капри. Он и дальше поддерживал российских большевиков своими романами и эссе. Еще с двумя эмигрантами, Луначарским и Богдановым, он сформировал философскую систему с названием "богостроительство".

Она предназначалась для выработки у человечества новых моральных ценностей для избавления от зла, страданий и нищеты. Ленин отверг эти философские поиски писателя. Но Горький считал, что все же духовные ценности очень важны для революционного успеха. Он их ставил выше политических и экономических мероприятий. Именно духовным ценностям посвящен роман "Исповедь", написанный в 1907 году.

Возвращение в Россию

В 1913 году Горький по амнистии вернулся в Россию и стал активным общественным и литературным деятелем. Он занимался обучением молодых писателей из народа. В 1915 году писатель стал участником издания публицистического сборника "Щит". Его целью было защищать угнетенных евреев в России. Большевики часто собирались в квартире Горького, но перед самой революцией 1917 года писатель поменял к ним свое отношение. Он предвидел, что Ленин проведет над русским народом жестокий опыт, обреченный на неудачу. Большевики после этого стали преследовать цензурой газету Горького "Новая жизнь". Теперь в большевиках он видел болтунов и бездельников.

В 1918 году вышла серия критических заметок к ленинской власти "Несвоевременные мысли". С этими заметками в России познакомились только после распада Советского Союза. Там он раскритиковал Ленина за репрессии в отношении свободы мысли.

С годами большевистский режим все укреплялся, а Горький меньше критиковал. Алексей Максимович очень обеспокоился, узнав о в 1918 году. Когда тот выздоровел, Горький даже проведал его и осознал свои ошибки. Он примкнул к обществу большевистских писателей в издательстве "Всемирная литература". Там публиковались лучшие классические произведения, но только с малым размахом. Здесь Алексей Максимович познакомился и сошелся с Марией Бенкендорф.

Эмиграция в Италию

В 1921 году чекистами был расстрелян друг писателя - поэт Николай Гумилев (муж Анны Ахматовой). Горький письменно лично просил Ленина не делать этого. Это событие сподвигло Алексея Максимовича покинуть большевистскую Россию. Проживая на немецких курортах, М. Горький закончил писать автобиографию "Мои университеты". В 1924 году писатель переехал в Италию для лечения туберкулеза. Девять лет прожил он в итальянском городе Сорренто, несколько раз посещал Советский Союз. В 1932 году Сталин лично предложил Алексею Максимовичу переехать на родину. Симпатии к большевикам у писателя еще остались, и он решил вернуться.

Зрелые взгляды писателя

Коммунистическая пропаганда широко использовала отъезд писателя из фашистской Италии. Теперь больше напоминали хвалебные речи советской системе. В стиле ленинско-сталинской пропаганды он написал статью "С кем вы, мастера культуры?". В ней он призывал художников, артистов, писателей служить своим творчеством коммунистическому движению. Алексея Максимовича наградили за это орденом Ленина и разрешили главенствовать в Союзе советских писателей.

Максиму Горькому был предоставлен роскошный особняк в Москве и дача поблизости. Все праздничные демонстрации не обходились без выхода на трибуну мавзолея Горького вместе со Сталиным. Творчество писателя полностью поддерживало сталинскую пропаганду. В его трудах были убеждения, что советские исправительные лагеря успешно "перековывают" врагов пролетариата. Только за эту ложь Алексей Максимович расплачивался немалыми душевными терзаниями. Сталин знал о колебаниях писателя. В 1934 году после убийства Кирова Алексея Максимовича заключили под домашний арест. Начался сталинский "Большой Террор". В 1934 году в непонятной ситуации умирает 36-летний - сын Горького. Писателю тогда оставалось прожить еще 2 года.

Болезнь Горького - предмет домыслов и споров

Смерть Горького Максима была неожиданной. Все началось в мае 1936 года, когда тот заболел. У него была высокая температура, прерывистое дыхание, неровный пульс. Врачи распознавали пневмонию, но не говорили об этом писателю. Состояние усугубилось икотой, беспокойными движениями рук. Один за другим к нему в спальню заходили врачи и родственники, друзья. Он уже почти никого не узнавал. Доктора объявили о том, что они бессильны.

В один из дней позвонил Сталин и сообщил, что он с Молотовым и Ворошиловым приедет навестить Алексея Максимовича. Это просто оживило писателя, для встречи с вождем ему укололи большую дозу камфары. Ободренный писатель даже смог поддерживать разговор во время встречи. В тот день он даже пригубил немножко вина и говорил о том, что ему предстоит еще много дел.

После улучшения начались новые припадки. Ему надевали кислородные подушки. Смерть М. Горького настигла весной, как он и писал одному своему другу. В последний свой день он еле слышно прошептал: "Отпустите меня".

Подозрения в убийстве писателя

Год смерти Горького - 1936-й. Последние дни писатель даже не мог лежать, его приподнимали. Приходя в себя, он говорил, что в бреду спорил с Богом. Вскоре начался отек легких. Мешки с кислородом не успевали привозить к дому писателя грузовиком. Вскоре у Алексея Максимовича началась агония. Дата смерти Горького - 18 июня 1936 года в 11 часов утра.

Врачи тут же стали делать вскрытие. Оно показало, что легкие были в ужасном состоянии. Таким образом, с них снималось подозрение. Но все же их обвинили в некомпетентности, а потом и в злоумышленном убийстве. Большинство свидетелей придерживалось мнения, что все же воспаление легких было причиной смерти Горького. Это можно было предотвратить. Поэтому возникли подозрения об его отравлении.

Вот некоторые факты, говорящие о возможности отравления:

• В доме писателя часто появлялся ГПУ Г. Г. Ягода.
• Физически Горький был выносливым человеком и мог справиться с воспалением легких.
• После смерти писателя врачей и Ягоду расстреляли, возможно, избавились от лишних свидетелей.
• Сразу после смерти врачи "распотрошили" тело Горького. У родственников осталось убеждение, что если бы писателя не лечили, то он бы выжил.
• Правительством было решено кремировать Горького. Ягода не разрешил дать родственникам даже частичку пепла для захоронения.
• Во время судебного процесса было выявлено, что у Ягоды, которого арестовали в 1937 году, был целый шкаф ядов, которые разрабатывала специальная лаборатория.

Выводы по причинам смерти Максима Горького

Итак, на скамье подсудимых оказались Ягода, два советских министра и четыре кремлевских врача. Руководил процессом расследования Троцкий. Именно он выдвинул версию убийства. Троцкий обвинил Ягоду в том, что по его приказу врачи отравили Горького. Для чего Сталину нужно было избавиться от "буревестника пролетариата"?

Троцкий видел в Горьком заступника за обиженных, сентиментального протестанта. Против голода первой и второй пятилетки протестовали почти все. А у Алексея Максимовича были связи с европейскими писателями, он формировал общественное мнение в России. Молчать его заставить было невозможно, точно как и расстрелять. Писатель пытался вырваться за границу, Сталин отказал ему в выдаче загранпаспорта. Поэтому Горького ликвидировали без пролития крови. Но это всего лишь домыслы.

Сталин вместе с Молотовым на похоронах несли гроб писателем. Потом сам же Сталин объявил о том, что Горького отравили "враги народа". Бывшего главу ОГПУ и НКВД Генриха Ягоду осудили и обвинили в сговоре с Троцким.

Оценка творческих поисков писателя

У Максима Горького были разные отношения с большевистскими вождями в разные годы его жизни. Кремлю выгодно было видеть в нем крупного русского писателя своего времени, выходца из народа, верного друга компартии и отца "социалистического реализма". По всей стране распространились портреты, статуи и памятники Горькому.

В Европе же отмечались колебания взглядов писателя на советский строй и его критика большевистского режима. Максим Горький в своих произведениях не только художественно-эстетически выражался, но и нес цель нравственно изменить мир. С литературной стороны его произведения недостаточно сильны, но в них очень реалистично дана картина русской жизни конца XIX века. Таковы вкратце жизнь и смерть Горького.