Писательница рассказала, о чем она подумала, узнав о присуждении ей премии.

Я конечно подумала не о себе. Несколько дней назад один театр немецкий, который ставит «У войны не женское лицо», хотел, чтобы несколько героинь приехали во Франкфурт. И вы знаете, я обзвонила номеров 50, и никого нет в живых. А перед этим у меня такой же опыт был с моим героем из Чернобыля. И я подумала: а вот как жаль, что эти люди не узнают. Но книгу они держали в руках. Подумала о том, что это не только мне награда, а награда… нашей культуре в нашей маленькой стране, которая всю историю и сейчас в каких жерновах, когда ее давят со всех сторон. Как-то я подумала об этом. Я не буду скрывать, конечно, это была сильная личная радость, ну и конечно же была тревога, потому что все-таки великие тени такие - Бунин, Пастернак… Это слишком великие тени, и они как бы ожили для меня, это очень серьезно, и если иногда я задумывалась, что я устала, что я разочаровалась в каких-то вещах, то сейчас я подумала, что нет - планку невозможно будет сбавить. Вот это мои главные чувства были.

- А кого бы вы хотели поблагодарить в первую очередь?

В первую очередь я бы конечно сказала спасибо моим учителям: Адамовичу и Быкову. Вот это мои учителя. И Быков, который был примером такой человеческой стойкости, и Алесь Адамович, который, вот как ставят голос, я бы сказала, что он поставил мне машину мышления. Я никого равного в белорусской культуре не знаю, по европейскому размаху мышления. Вот об этих людях, что касается Беларуси, я подумала в первую очередь. А так у меня много: мои герои, мои издатели по всему миру, люди, которые заставляли меня о чем-то подумать, которые дарили мне какую-то догадку о человеке, потому что чтобы новое услышать о человеке, нужно по-новому спросить. Так что все мы состоим из учителей. Все мы стоим на плечах рода, на плечах людей, которых встретили.

- Что, по вашему мнению, эта премия будет значить для людей?

Буквально вчера прочитала в блогах, один человек пишет: когда меня спросили, как ты относишься к тому, что Алексиевич могут дать премию. А он ответил: я не читаю книги, только фильм ее смотрел. И говорит: я испытываю гордость. Вот я и хотела, чтобы это была гордость. Мы маленькая гордая страна.

- Вы можете объяснить, что означает для вас быть белорусским писателем, который пишет на русском языке?

Я пишу о человеке-утопии, о красном человеке, 70 лет этой утопии, а потом 20 лет как мы выходим из этой утопии. И она говорила на русском языке. И отсюда у меня язык, поскольку мои герои это и украинцы, и русские, и белорусы, и татары, и цыгане даже есть там - одна героиня цыганка, то есть очень разные, и я бы могла сказать, что я себя чувствую человеком белорусского мира, человеком русской культуры, очень мощная прививка русской культуры, и человеком, который долго жил в мире и конечно космополитом. Человеком, который смотрит на мир как на огромное космическое пространство. Еще меня убедил в этом Чернобыль, когда я после Чернобыля очень много ездила, и у меня есть книга «Чернобыльская молитва», и там вы знаете, не чувствуешь себя «вот, я белорус», а ты чувствуешь, что ты равен этому ёжику, этому зайцу, всему живому в одном мире, что мы все один живой вид. Это очень сильное ощущение. И все это вместе – во мне.

- Почему вас пока не поздравил белорусский президент и как вообще к вам относится белорусская власть?

Ну, белорусская власть делает вид, что меня нет, меня не печатают, я не могу нигде выступать, во всяком случае белорусское телевидение… А, уже здесь есть? Белорусский президент тоже. Два часа прошло, как объявили премию, и писем 200 я уже получила, и там один очень хороший парень написал: вот интересно, как поведет себя Лукашенко, вот Домрачевой он дал Героя Республики Беларусь, что он будет делать? Меня поздравил только министр информации России, Григорьев, он меня поздравил одним из первых.

- А звание Героя примете, когда предложат?

Надо подумать, но это все равно не от Лукашенко, а от родины.

Как только стало известно о вашей награде, в комментариях на российских сайтах написали, что она получила Нобеля благодаря ненависти к России, «русскому миру», Путину и т.д. Считаете ли вы, что и правда, благодаря ненависти вы получили премию и есть ли у вас ненависть к русскому миру? Кстати, Олег Кашин считает вас адептом «русского мира», русской литературы.

Когда у людей такие фанатичные идеи, они конечно ищут их везде. Я только кусочек прочитала Кашина, очень удивилась ему. Там еще Прилепин есть, который пишет. Я хочу сказать, что то же самое пишут некоторые и в Беларуси, что я не ненавижу и белорусский народ, и ненавижу не только власть, но и народ. Я думаю, никто не любит правду. Я говорю то, что я думаю. Я не ненавижу, я люблю русский народ, я люблю белорусский народ, мои родственники все со стороны отца это были белорусы, мой любимый дедушка, и вообще я в четвертом поколении сельский учитель, мой прадед учился вместе с Якубом Коласом, так что я чувствую, что это моя родина, моя земля. И в то же время, моя бабушка, моя мать - они украинки. Я очень люблю Украину. И вот когда я недавно была на Майдане, на площади и видела эти фотографии, молодые, Небесной сотни, я стояла и плакала (голос дрогнул). Это тоже моя земля. Так что нет, это не ненависть. Трудно быть честным человеком в наше время, очень трудно. И надо не поддаваться этому соглашательству, на которое тоталитарная власть всегда рассчитывает. Я люблю книгу «Совесть нацистов», время от времени ее перечитываю, там о том, как фашизм вползал в жизнь немцев в 30-е годы. Сначала, когда немцам говорили не ходи к тому врачу, не ходите к тому портному, они наоборот, они шли именно к еврейским врачам, дантистам, но очень мощно работала машина, очень мощно нажимала на кнопки самые примитивные, то, что мы сегодня видим, особенно в России, и за десять лет они сделали совсем другой народ. Я и отца своего спрашивала «Как вы это пережили?», и он только одно мне говорил: было очень страшно. Я думаю, что человеком остаться всегда страшно, всегда сложно, даже если не так массово сажают, как в те годы, но видите, в России уже сажают, и у нас уже сажают. Но надо иметь это мужество, а то, что говорят - ну что ж.

А вы можете определить свое отношение к «русскому миру»? Какой «русский мир» вам нравится, а какой вам не нравится, учитывая, что вы пишете на русском языке?

И мои герои русские, да? Я люблю русский мир, правда, я до сих пор не могу понять, что они имеют в виду. Я люблю добрый русский мир, гуманитарный русский мир, тот мир, перед которым до сих пор склоняется весь мир, перед той литературой, перед тем балетом, перед той музыкой великой. Да, я этот мир люблю. Но я не люблю мир Берии, Сталина, Путина, Шойгу - это не мой мир.

- Фигура красного человека… Насколько она актуальна в сегодняшних условиях?

Я думаю, что это не о прошлом книга («Время секондхэнд»), а о том, на чем мы стоим, о нашем фундаменте. Она о том, откуда мы вышли. Для меня дороги слова, я их специально вынесла в эпиграф, что тоталитаризм, лагерь, назовем так, развращает и палача, и жертву. То есть, нельзя сказать, что жертва выходит абсолютно не травмированной. Вот мы сейчас живем в этот травмированный период. Все мы так или иначе приколочены, даже вы еще (молодая по возрасту журналистская аудитория), к этому советскому опыту. И то, как отпустили и даже спровоцировали ситуацию в России, и 86% людей стали рады тому, как убивали людей в Донецке, и смеялись над этими «хохлами». Или те, которые сейчас считают, что все можно решить с позиции силы.

Скажите, белорусы будут узнавать на улице первого в истории страны лауреата Нобелевской премии? И вам бы этого хотелось?

- (Рассмеялась.) В 2013 году, когда я тоже вошла в тройку претендентов, я, помнится, такая уставшая ехала, из Берлина что ли, и ко мне подбегает совсем такой молодой человек и говорит: вы Светлана Алексиевич? Я говорю, да. Так вы же вот на Нобеля! Ой боже, у меня не то что книжки, бумажки нет. И достает коробочку от сигарет - распишитесь на ней! Я совершенно не тщеславный человек, и не люблю публичность, и не люблю, когда тебя узнают, потому что ты разный и не всегда готов к людям, ты очень уставший можешь быть, но есть минуты, когда ты думаешь: есть то, в том что ты делаешь, что цепляет этого человека. Он же не случайно. Если бы это ему было не дорого и не нужно, он бы не подбежал с этим коробком от сигарет. Я не хочу, как Киркоров чуть не в женском платье выходить на улицу, но иногда, когда ты видишь, что людям это нужно и они готовы с тобой поговорить, и они тебе доверяют как собеседнику, это конечно приятно.

В вашем последней книге вы показываете читателям, насколько трудно простому человеку было пережить именно крушение Советского Союза. Есть какие-то моменты, которые недоописаны и недооценены из этого опыта, которые вам кажется надо подчеркнуть еще? Трудности перехода к другому этапу (жизни)?

Я думаю, конечно, мы это время еще не отрефлексировали и даже и не поняли. Я написала книгу, но я думаю еще сто Солженицыных могут работать на этом участке, потому что это же 70 с чем-то лет, миллионы погибших людей, идея, которая начиналась с желания построить «город солнца» и кончилась такой кровью. Об этом нужно еще много думать. Я не думаю, что мне удалось рассказать всё. Но то, что я поняла, что я смогла рассказать, я сделала в этих пяти книгах, в этом цикле «Красный человек». Кто-нибудь из вас должен прийти и сделать (улыбается).

- Над чем вы работаете сейчас?

Сейчас у меня в работе две книги. Такие метафизические темы. Жизнь у нас, конечно, всегда не получается. Начнем что-то строить, и все кончится опять все тем же - как в анекдоте, «автоматом Калашникова». Но все-таки сейчас живут другие люди, которые хотят быть счастливыми. Хотят любить. Знают радость жизни. Многие видели мир. Я пишу одну книгу о любви - в ней о любви рассказывают и мужчины и женщины. И вторая - о старости, об исчезновении, о конце жизни. Зачем все это и что это такое. Вот к этой второй книге культура, особенно русская, больше подготовлена. А вот к книге о счастье… Все хотят быть счастливыми, но никто не знает, что это такое.

- На этих выходных у нас президентские выборы, пойдете ли вы и за кого будете голосовать?

Я не пойду на выборы. Но если бы я пошла, я голосовала бы за Короткевич. Из женской солидарности. Из-за того, что я вижу нормальное лицо, слышу нормальную лексику, которой я абсолютно не слышу от мужчин-политиков. Нормальные костюмы, нормальные реакция. То, чего у мужчин-политиков нет. Да и просто из-за того, что какие-то надежды. А то, что «Короткевич - подсадная утка», как пишет Позняк… Я не верю в это. Я не знаю, кто за ней стоит, какие деньги… Но я знаю, что это был бы новый поворот в нашей жизни. А не пойду на выборы, потому что мы же с вами знаем, кто победит. Мы же знаем, что победит Лукашенко. И наверное, у него будет 76%. Я так думаю. Он посмотрит на настроение общества и прикинет, сколько можно.

Вы сказали, Адамович, Быков… А роль интеллигенции в белорусском обществе, белорусского андеграунда, насколько она формирующая, важная, насколько важно иметь эти моральные авторитеты?

Наши «могикане» умерли не вовремя. Как нам сейчас не хватает Адамовича, Быкова, их слова, их понимания, их уровня. Я думаю, некоторые вещи, которые позволяются, они не позволили бы себе так сделать. Мы не можем себе позволить такую свободу - сидеть где-то, как некоторые мои немецкие друзья-писатели - уезжают в деревню и пишут. А мы живем еще в такое несовершенное время, в таком несовершенном обществе. Я не баррикадный человек, но постоянно тянет на баррикады. Потому что стыдно, стыдно за то, что происходит.

Ну я не знаю, видите ли, у нас такая власть… Ну надеюсь, ей объяснят, что такое Нобель, и может, будет соответствующая какая-то реакция, хотя бы осторожная. Общий уровень политической элиты у нас советского склада. Даже еще хуже. В советской все-таки были планки, которые не нарушались. Там были люди, которым долго нужно было ползти по этой лестнице, чтобы доползти. А сегодня ты из грязи в князи - и руководишь. Кто только не был министром культуры - и строитель, и хабзаец какой-то, кто только не был. Я думаю, надо делать свое дело и говорить то, что ты думаешь.

- Как вы оцениваете тот факт, что вы первый Нобель в Беларуси был в литературе?

Мне сложно сказать. Что касается научных разработок, физики, химии, это требует большого и технологического уровня в стране, большого научного потенциала. По-моему, все это у нас разрушено. У нас очень много талантливых людей, но они вынуждены или иммигрировать как в России, или неполноценно прожить свою жизнь.

- Что выдумаете о ситуации в Украине и о российской авиабазе в Беларуси?

Думаю, что российская авиабаза нам не нужна. Но боюсь, что она будет у нас. Не вижу я у Лукашенко сил и ресурсов этому противостоять. И не вижу этих сил сопротивления в обществе. Общество примет все, что предложит власть, к сожалению. Что касается Украины, то я все-таки думаю, что это, конечно же, оккупация, иностранное вторжение. Хотя там есть люди и их много, которые были недовольны тем, как было в Украине и хотели каких-то перемен, но они бы никогда не воевали. Они бы нашли другой путь перемен. Привезите к нам сюда десятка два грузовиков и всегда найдутся люди, которых можно вооружить. Я слышала от одного человека, казалось бы, очень симпатичного, попутчика в поезде, пожилой уже, подполковник, русский. Но он был такой потрясенный, когда оккупировали Крым, и сказал: «Да мы тоже можем «тряхнуть стариной» и пистолет есть, и тужурка есть. Вот».

- А вы планируете поехать в Украину?

А была недавно. Бабушка умерла, а больше таких близких родственников не осталось.

По вашему мнению, есть ли какие-то признаки перемен в Беларуси, или надежда на перемены, и в каком направлении они будут развиваться?

У Лукашенко сейчас очень сложное положение. Он очень хотел бы оторваться от России. Но кто же ему даст. С одной стороны, его держит его собственное прошлое. А с другой стороны, его держит Путин. Под собственным прошлым я имею в виду, что он не знает других правил игры. Он с этим вырос, несмотря на то, что надо признать, что у него очень сильное политическое чутье.

- А базу ему навязывают?

Базу ему, конечно, навязывают. Я не думаю, что он этого хочет сам. Спасение Беларуси, если бы она повернула в сторону Евросоюза. Но никто ее не отпустит.

- А что вы хотели бы сказать о Нобелевской комиссии?

Я не знаю никого из них. Я могу им сказать только спасибо.

- А когда они вам позвонили?

За несколько минут, как вы узнали все это. Я как раз вернулась с дачи и они позвонили.

- Где вы были вчера, на даче?

- Вы собираетесь жить в Беларуси?

- На что вы потратите премию?

За премии я всегда покупаю свободу. Я пишу книги свои очень подолгу всегда - пять-десять лет. Это долгое время, и нужны деньги, и нужно ездить, печатать. Теперь я могу спокойно работать, не думая о том, где их заработать.

- А повлияет ли ваша победа на отношение к белорусской культуре за рубежом, в мире?

Мне трудно говорить, я думаю, нужно чтобы существовало не одно имя. Во всяком случае недавно была в Австрии, ко мне подходят в кафе и спрашивают, откуда? Я говорю, из Беларуси. А мне говорят, о, Домрачева, Лукашенко. Так что видите, уже немного знают.

- В какой Беларуси вы бы хотели жить?

Я, конечно, хотела бы, чтобы Беларусь была похожа на скандинавские страны… Это конечно мечта для маленькой страны, такой как мы. Или хотя бы на то, как выглядит Прибалтика.

Вы получили премию и за вашу работу об Афганской войне. Считаете ли вы, что Путин рискует повторить опыт Афганистана в Сирии сейчас?

Была годовщина Афганистана и ему (Путину) задали вопросы, было ли это ошибкой. А он говорит: нет, правильно, что мы там были. Если бы не мы, то были бы американцы. Я думаю так: после Афгана были чеченцы, теперь будут Сирийцы. Я встречала людей, которые в советское время воевали в Африке. Эта страна солдат. Или известных солдат или подпольных солдат. Но вообще мы живем среди военного окружения, военного мышления. Оно сверху донизу. От правительства до простых людей.

- Это касается Беларуси, России, постсоветского пространства?

Да, к сожалению, мы еще завязаны в этот узел.

- На белорусском языке не собираетесь писать?

Мне часто задают такой вопрос. Что такое белорусский язык по-настоящему? Я знаю белорусский язык, но не так, чтобы хорошо на нем писать. И тот язык, который я знаю, это наркомовка. И в мое время учили только этот язык. Так что для меня это никогда не будет самоцелью.

- Где вам комфортнее всего живется, пишется, в какой стране? Вы много где жили.

Наверное, все-таки дома, в Беларуси. На даче.

- Где вы были, когда вам позвонили и сказали?

Дома, дома была. Я гладила, между прочим.

- Вы двадцать лет не печатались в Беларуси? И ни одной премии белорусской у вас нет?

- Вы сказали, что все-таки принадлежите к белорусскому миру. А что по-вашему такое белорусский мир?

Это мой отец белорус. Его ласковый взгляд, спокойный. Никогда плохого не скажет. Он был директором школы, потом в старости учителем. Это старухи, среди которых я выросла. Деревенские. Этот голос. Эта поэтичность их взгляда. И даже когда Чернобыль был, я видела растерянность чиновников, военных, ученых, и только эти старые женщины, крестьяне, природные люди, находили точки опоры. Они цельно понимали то, что произошло. Хотя это было жестоко, что такие природные люди пострадали больше всех.

- Поможет ли ваша победа популяризации белорусской литературы и более широкой их печати? И в мире, и у нас.

Вы знаете, это не зависит от этого, все зависит от книги. То есть если представить книгу, то ее напечатают не от того, что эту страну знают. Вот латиноамериканцы предложили мировоззрение новое, и весь мир их печатал. Ришард Капустинский предложил свой взгляд, и его повсюду печатали. Куда, в какое издательство я бы ни приехала - а вот мы Ричарда Капустинского издаем. Дело не в том, что кто-то там есть в этой стране, а в том, что мы должны с определенным текстом прийти в этот мир. У нас был этот текст, чернобыльский текст, теперь это текст постдиктатуры, что мутирует, как. Но к сожалению постсоветские клише не дают вырваться и дать какое-то новое объяснение этому.

Вы пишете о судьбе маленького советского и постсоветского человека, согласны ли вы с тем, что ваша премия белорусская?

Все-таки наверняка шире, ведь герои моих книг - это все постсоветское пространство. «У войны не женское лицо»… Я помню, мне один ученый белорусский говорил, а зачем ты брала героинь русских женщин? Надо было наших только баб взять, белорусок. Нет, ведь моя книга шире философски: женщина и война, человек и война. Так что это более широкий охват.

- Вы говорили о Капустинском, а повлияло ли его творчество на вас?

Мне был очень интересен его взгляд, и когда я прочитала первый раз его книгу «Империя», я увидела как интересно он искал в этой области документального репортажа, в которой я работаю. Мне нравилась польская автор Ханна Краль, очень интересно работает в этом направлении, и Капустинский. И ничего подобного нет в Беларуси, хотя здесь есть книга Адамовича, Брыля, и Колесника «Я из огненной деревни», я считаю, это гениальная книга, но там это целый пласт культуры в Польше как документальная книга. Потому что русская, белорусская культуры еще как бы не пустили себя в мир, они немножео традиционные, самодостаточные, сами в себе. И я открывала мир именно через такие фигуры как Ханна Краль, Капустинский.

Бойкотировать выборы ни в коем случае нельзя. Потому что если вы бойкотируете, то Лукашенко получает больше шансов… Потому что если проголосует от тысячи человек восемьсот человек, то он сможет поставить себе такое-то количество голосов. А если придет только пятьсот человек, то вырастут его проценты. Это неправильное поведение. Я считаю, что призыв к бойкоту - это ошибка оппозиции. Это можно элементарно подсчитать, что если мы бойкотируем выборы, мы даем шанс повысить количество процентов Лукашенко. Это очень просто. Я уже где-то разочарована в нашей оппозиции, и в нашем народе, если так можно сказать. Что же мы никак не проснемся? А когда? Я думаю, что это долгий путь.

- Когда ваша книжка последний раз выходила в Беларуси? Помните вы это?

Лет 25 назад…

- Последний же ваш «Время сэконд-хэнд» вышел?

Ой, да, но это такая полуподпольная книга, негосударственная.

- А государственные издательства когда последний раз издавали и какую?

По-моему «Цинковые мальчики» какое-то маленькое издательство издавало… А, «Беларусь» издательство. Но это тоже было маленькое издательство и это был личный поступок редактора.

Вас слушает теперь весь мир и вся Беларусь. Если бы вам пришлось в одном предложении сказать что-то белорусам, что бы это было?

Давайте постараемся жить в достойной стране. Каждый должен что-то для этого сделать. Не надо ждать, что это сделает сосед, твой сын, внук, все должны что-то делать. Иначе поодиночке очень легко нас шантажировать, напугать, очень легко с нами расправиться. Давайте идти вместе, но в то же время я против революции. Мне не нравится кровь. Я не хочу, чтобы хотя бы одна жизнь молодого парня была здесь потеряна. Я считаю, мы должны найти свой белорусский «гандизм». Если мы будем вместе, мы его найдем, конечно.

Сейчас в мире много войн, нет ли у вас как у писателя разочарования, что книги вроде ничему не учат люднй? Возможно ли сейчас сближение Востока и Запада, не новая холодная война, а общий мир, не русский, не западный?

В мире есть не только книги, Толстой, еще кто-то, а есть и Библия, и Франциск Ассизский, и Суражский стоял на камне сколько дней, религиозные эти мученики… А человек не меняется. Но все-таки хочется думать, что что-то меняется, хотя события в Донецке и война в Одессе меня лично испугали: как быстро слетает культура и как быстро вылазит зверь из человека. Так что я думаю, если мы бросим делать свое дело, может быть еще хуже. Как там у апостола Павла? Горе мне, если я перестану проповедовать. А что касается антизападничества, которое особенно в России сейчас, то я считаю, что это сойдет. Уйдет вместе с нынешними лидерами. Нет этой ненависти в народе. Ни в русском, ни в белорусском народе нет ненависти к Западу, к Европе. Это все пена, созданная политиками. Ну и всегда найдутся молодые ребята, которые захотят сыграть свою какую-то игру. Так что это не глубоко, но единственное, что в таком промежуточном времени мы будем жить еще долго. Мы слишком были наивны в 90-е годы, когда думали, что раз, и тут же мы станем свободными. Нет, это невозможно, как оказалось. Всем казалось, люди прочитают Солженицына, и тут же станут чистыми, а люди каждый день кого-то убивали в подъезде. Я думаю, самое тяжкое наследие, которое осталось от социализма, это человек, травмированный человек, потому что лагерь развращает и палача, и жертву.

- А как вы начинаете писать? Расскажите какой это процесс.

Это долгий вопрос. Это большой разговор.

22:41 — REGNUM Считается, что независимая от Запада политическая позиция Нобелевского комитета вне подозрений, как и жена Цезаря. Сомневающиеся в этом считают, что причина, по которой Запад наградил Светлану Алексиевич — антисоветская направленность и лживость её как бы документальных произведений. Во лжи, в кощунстве писательницу обвиняли участницы Великой Отечественной войны, ветераны войны в Афганистане и их близкие. Ложь во всём — даже в формулировке Нобелевского комитета «за многоголосое звучание её прозы и увековечивание страдания и мужества».

Светлана Алексиевич в числе прочих «перестроечных разоблачителей» несёт свою долю вины в дискредитации советского государства, в разрушении СССР и в кровавых событиях, сопровождавших развал или последовавших за ним. Не о том ли «мужестве», с которым Алексиевич и ей подобные обрекали миллионы наших соотечественников на вечные (вот оно «увековечивание») страдания в разгромленной перестроечниками стране, говорит формулировка награды?

Согласен, заслужила Алексиевич от Запада награду — бывает, дело житейское, на войне как на войне. Когда-то именно под таким предлогам «нобеля» за литературу и Пастернак получал, и Солженицын.

Да и сами западные СМИ не стали скрывать политическую причину этого награждения. На первой встрече с иностранными журналистами 10 октября с.г. в Берлине большинство вопросов Алексиевич были откровенно политическими. Например, почему в России считают, что премию ей дали за позицию против Путина…

Пришлось ещё раз перечитать её книгу «Цинковые мальчики». Первые, давние впечатления и оценки только усилились. Идеологическая диверсия против государства и одного из её институтов — армии, осуществлённая литературными средствами, антисоветский спецпроект наподобие «Архипелага ГУЛАГ». У Солженицына ложь по рецепту Геббельса — чем неправдоподобнее, тем сильнее действует. С этой целью Солженицын почти весь СССР в ГУЛАГ отправил. Алексиевич во лжи так просто не обвинить — у неё реальные интервью, но подобранные и изложенные так, чтобы на эмоциональном уровне вызывать гнев и возмущение преступной политикой Советского Союза в Афганистане.

Первый отрывок. Записано со слов медсестры.

«Вызвал главврач:

— Поедете в Афганистан?

— Поеду…

Мне надо было видеть, что другим хуже, чем мне. И я это увидела.

Война, нам говорили, справедливая, мы помогаем афганскому народу покончить с феодализмом и построить светлое социалистическое общество. О том, что наши ребята погибают, как-то умалчивалось, мы поняли так, что там много инфекционных заболеваний — малярия, брюшной тиф, гепатит. Восьмидесятый год… Начало… Прилетели в Кабул… Под госпиталь отдали английские конюшни. Ничего нет… Один шприц на всех… Офицеры выпьют спирт, обрабатываем раны бензином. Раны плохо заживают — мало кислорода. Помогало солнце. Яркое солнце убивает микробы. Первых раненых увидела в нижнем бельё и сапогах. Без пижам. Пижамы не скоро появились. Тапочки тоже. И одеяла…

Весь март тут же, возле палаток, сваливали отрезанные руки, ноги, остатки наших солдат, офицеров. Трупы лежали полуголые, с выколотыми глазами, с вырезанными звёздами на спинах и животах… Раньше в кино о гражданской войне такое видела. Цинковых гробов ещё не было. Ещё не заготовили.

Тут начали понемногу задумываться: кто же мы? Наши сомнения не понравились. Тапочек, пижам не было, а уже развешивали привезённые лозунги, призывы, плакаты. На фоне лозунгов — худые, печальные лица наших ребят. Они остались в моем сознании такими навсегда…

Два раза в неделю — политическая учёба. Нас учили все время: священный долг, граница должна быть на замке. Самая неприятная вещь в армии — доносительство: начальник приказывал доносить. По каждой мелочи. На каждого раненого, больного. Это называется: знать настроение… Армия должна быть здоровой… Положено было «стучать» на всех. Жалеть нельзя было. Но мы жалели, на жалости там все держалось…

Спасать, помогать, любить. За этим мы ехали. Проходит какое-то время, и я ловлю себя на мысли, что ненавижу. Ненавижу этот мягкий и лёгкий песок, обжигающий, как огонь. Ненавижу эти горы. Ненавижу эти низкорослые кишлаки, из которых в любой момент могут выстрелить. Ненавижу случайного афганца, несущего корзину с дынями или стоящего возле своего дома. Ещё неизвестно, где они были этой ночью. Убили знакомого офицера, недавно лечившегося в госпитале… Вырезали две палатки солдат… В другом месте была отравлена вода… Кто-то поднял красивую зажигалку, она разорвалась в руках… Это же все наши мальчики гибли… Свои мальчики… Надо это понять… Вы не видели обожжённого человека… Лица нет… Тела нет… Что-то сморщенное, покрытое жёлтой коркой — лимфатической жидкостью… Не крик, а рык из-под этой корки…

Там жили ненавистью, выживали ненавистью. А чувство вины? Оно пришло не там, а здесь, когда я уже со стороны посмотрела на это. За одного нашего убитого мы иногда убивали целый кишлак. Там мне это казалось справедливостью, здесь я ужаснулась, вспомнив маленькую девочку, лежавшую в пыли без рук, без ног… Как сломанная кукла… А мы ещё удивлялись, что они нас не любят. Они лежали в нашем госпитале… Даёшь женщине лекарство, а она не поднимает на тебя глаз. Она тебе никогда не улыбнётся. Это даже обижало. Там обижало, здесь — нет. Здесь ты уже нормальный человек, к тебе возвратились все чувства.

Профессия у меня хорошая — спасать, она меня и спасла. Оправдала. Мы там были нужны. Не всех спасли, кого могли спасти, — вот что самое страшное. Могла спасти — не было нужного лекарства. Могла спасти — поздно привезли (кто был в медротах? — плохо обученные солдаты, научившиеся только перевязывать). Могла спасти — не добудилась пьяного хирурга. Могла спасти… Мы не могли даже правду написать в похоронках. Они подрывались на минах… От человека часто оставалось полведра мяса… А мы писали: погиб в автомобильной катастрофе, упал в пропасть, пищевое отравление. Когда их уже стали тысячи, тогда нам разрешили сообщать правду родным. К трупам я привыкла. Но то, что это человек, наш, родной, маленький, с этим невозможно было смириться.

Привозят мальчика. Он открыл глаза, посмотрел на меня:

— Ну все… — И умер.

Трое суток его искали в горах. Нашли. Привезли. Он бредил: «Врача! Врача!» Увидел белый халат, подумал — спасён! А рана была несовместимая с жизнью. Я только там узнала, что это такое: ранение в черепную коробку… У каждого из нас в памяти своё кладбище…

Даже в смерти они не были равны. Почему-то тех, кто погиб в бою, жалели больше. Умерших в госпитале — меньше. А они так кричали, умирая… Помню, как умирал в реанимации майор. Военный советник. К нему пришла жена. Он умер у неё на глазах… И она начала страшно кричать… По-звериному… Хотелось закрыть все двери, чтобы никто не слышал… Потому что рядом умирали солдаты… Мальчики… И их некому было оплакивать… Умирали они одни. Она была лишняя среди нас…

— Мама! Мама!

— Я здесь, сынок, — говоришь, обманываешь. Мы стали их мамами, сёстрами. И всегда хотелось оправдать это доверие.

Привезут солдаты раненого. Сдадут и не уходят:

— Девочки, нам ничего не надо. Можно только посидеть у вас?

А здесь, дома, у них свои мамы, сестры. Жены. Здесь мы им не нужны. Там они нам доверяли то о себе, что в этой жизни никому не расскажешь. Ты украл у товарища конфеты и съел. Здесь это чепуха. А там — страшное разочарование в себе. Человек в тех обстоятельствах просвечивался. Если ты трус, то скоро становилось ясно — трус. Если это стукач, то сразу было видно — стукач. Если бабник, все знали — бабник. Не уверена, признается ли кто-либо здесь, а там не от одного слышала: убивать может понравиться, убивать — удовольствие. Знакомый прапорщик уезжал в Союз и не скрывал: «Как я жить теперь буду, мне же убивать хочется?» Говорили об этом спокойно. Мальчики — с восторгом! — как сожгли кишлак, растоптали все. Они же не сумасшедшие были все? Однажды в гости к нам пришёл офицер, он приехал из-под Кандагара. Вечером надо прощаться, а он закрылся в пустой комнате и застрелился. Говорили, что пьяный был, не знаю. Тяжело. Тяжело прожить каждый день. Мальчик на посту застрелился. Три часа на солнце. Мальчик домашний, не выдержал. Было много сумасшедших. Вначале они лежали в общих палатах, потом поместили их отдельно. Они стали убегать, их пугали решётки. Вместе со всеми им было легче. Одного очень запомнила:

— Садись… Я спою тебе дембельскую… — Поёт-поёт и заснёт.

Проснётся:

— Домой… Домой… К маме… Мне здесь жарко…

Все время просился домой.

Многие курили. Анашу, марихуану… Кто что достанет… Становишься сильным, свободным от всего. В первую очередь от своего тела. Как будто ты на цыпочках идёшь. Слышишь лёгкость в каждой клеточке. Чувствуешь каждый мускул. Хочется летать. Как будто летишь! Радость неудержимая. Все нравится. Смеёшься над всякой ерундой. Слышишь лучше, видишь лучше. Различаешь больше запахов, больше звуков… Страна любит своих героев!.. В этом состоянии легко убивать. Ты обезболился. Жалости нет. Легко умирать. Страх уходит. Такое чувство, что на тебе бронежилет, что ты бронированный…

Обкуривались и уходили в рейд… Я два раза попробовала. В обоих случаях — когда своих, человеческих сил не хватало… Работала в инфекционном отделении. Должно быть тридцать коек, а лежит триста человек. Брюшной тиф, малярия… Им выдавали кровати, одеяла, а они лежали на голых шинелях, на голой земле, в трусах. Наголо остриженные, а с них сыплются вши… Платяные… Головные… Такого количества вшей я никогда не увижу… Рядом в кишлаке афганцы ходили в наших больничных пижамах, с нашими одеялами на голове вместо чалмы. Да, наши мальчики все продавали. Я их не осуждаю, чаще не осуждаю. Они умирали за три рубля в месяц — наш солдат получал восемь чеков в месяц… Три рубля… Их кормили мясом с червями, ржавой рыбой… У нас у всех была цинга, у меня выпали все передние зубы. Они продавали одеяла и покупали анашу. Что-нибудь сладкое. Безделушки… Там такие яркие лавки, в этих лавках так много привлекательного. У нас ничего этого нет. И они продавали оружие, патроны… Чтобы самих себя убивать…

После всего там я другими глазами увидела свою страну.

Страшно было сюда возвращаться. Как-то странно. Будто с тебя сорвали всю кожу. Я все время плакала. Никого не могла видеть, кроме тех, кто там был. С ними бы проводила день и ночь. Разговоры других казались суетой, вздором каким-то. Полгода так длилось. А теперь сама в очереди за мясом ругаюсь. Стараешься жить нормальной жизнью, как жила «до». Но это не получается. Я стала равнодушной к себе, к своей жизни. Жизнь кончена, ничего дальше не будет. А у мужчин это приживание ещё мучительнее. Женщина может зацепиться за быт, за чувство, а они возвращаются, влюбляются, у них рождаются дети, а все равно — Афганистан для них выше всего. Мне самой хочется разобраться: почему так? Что же это было? Зачем это все было? Почему так это меня трогает? Там это загонялось вовнутрь, тут вылезло.

Их надо жалеть, жалеть всех, кто там был. Я — взрослый человек, мне было тридцать лет, и то какая ломка. А они — маленькие, они ничего не понимают. Их взяли из дому, дали в руки оружие и научили убивать. Им говорили, им обещали: идёте на святое дело. Родина вас не забудет. Теперь от них отводят глаза: стараются забыть эту войну. Все! И те, кто нас туда послал. Даже мы сами при встречах все реже говорим о войне. Эту войну никто не любит. Хотя я до сих пор плачу, когда играют афганский гимн. Полюбила всю афганскую музыку. Я её во сне слышу. Это как наркотик.

Недавно в автобусе встретила солдата. Мы его лечили. Он без правой руки остался. Я его хорошо помнила, тоже ленинградец.

— Может, тебе, Серёжа, чем-нибудь помочь надо?

А он зло:

— Да пошли вы все!

Я знаю, он меня найдёт, попросит прощения. А у него кто попросит? У всех, кто там был? Кого сломало? Не говорю о калеках. Как надо не любить гной народ, чтобы посылать его на такое. Я теперь не только любую войну, я мальчишеские драки ненавижу. И не говорите мне, что война эта кончилась. Летом дохнет горячей пылью, блеснёт кольцо стоячей воды, резкий запах сухих цветов… Как удар в висок… И это будет преследовать нас всю жизнь…»

Второй отрывок. Записано со слов рядового, гранатомётчика.

«Для людей на войне в смерти нет тайны. Убивать — это просто нажимать на спусковой крючок. Нас учили: остаётся живым тот, кто выстрелит первым. Таков закон войны. «Тут вы должны уметь две вещи — быстро ходить и метко стрелять. Думать буду я», — говорил командир. Мы стреляли, куда нам прикажут. Я был приучен стрелять туда, куда мне прикажут. Стрелял, не жалел никого. Мог убить ребёнка. Ведь с нами там воевали все: мужчины, женщины, старики, дети. Идёт колонна через кишлак. В первой машине глохнет мотор. Водитель выходит, поднимает капот… Пацан, лет десяти, ему ножом — в спину… Там, где сердце. Солдат лёг на двигатель… Из мальчишки решето сделали… Дай в тот миг команду, превратили бы кишлак в пыль… Каждый старался выжить. Думать было некогда. Нам же по восемнадцать — двадцать лет. К чужой смерти я привык, а собственной боялся. Видел, как от человека в одну секунду ничего не остаётся, словно его совсем не было. И в пустом гробу отправляли на родину парадную форму. Чужой земли насыпят, чтобы нужный вес был…

Хотелось жить… Никогда так не хотелось жить, как там. Вернёмся из боя, смеёмся. Я никогда так не смеялся, как там. Старые анекдоты шли у нас за первый сорт. Вот хотя бы этот.

Попал фарцовщик на войну. Первым делом выяснил, сколько чеков стоит один пленный «дух». В восемь чеков оценён. Через два дня стоит пыль возле гарнизона: ведёт он двести пленных. Друг просит: «Продай одного… Семь чеков дам». — «Что ты, дорого. Сам за девять купил».

Сто раз будет кто-нибудь рассказывать, сто раз будем смеяться. Хохотали до боли в животах из-за любого пустяка.

Лежит «дух» со словарём. Снайпер. Увидел три маленькие звёздочки — старший лейтенант — пятьдесят тысяч афгани. Щёлк! Одна большая звезда — майор — двести тысяч афгани. Щёлк! Две маленькие звёздочки — прапорщик. Щёлк. Ночью главарь расплачивается: за старшего лейтенанта — дать афгани, за майора — дать афгани. За… Что? Прапорщик? Ты же нашего кормильца убил. Кто сгущёнку, кто одеяла даёт? Повесить!

О деньгах говорили много. Больше, чем о смерти. Я ничего не привёз. Осколок, который из меня вытащили. И все. Брали фарфор, драгоценные камни, украшения, ковры… Кто на боевых, когда ходили в кишлаки… Кто покупал, менял… Рожок патронов за косметический набор — тушь, пудра, тени для любимой девушки. Патроны продавали варёные… Пуля варёная не вылетает, а выплёвывается из ствола. Убить ею нельзя. Ставили ведра или тазы, бросали патроны и кипятили два часа. Готово! Вечером несли на продажу. Бизнесом занимались командиры и солдаты, герои и трусы. В столовых исчезали ножи, миски, ложки, вилки. В казармах недосчитывались кружек, табуреток, молотков. Пропадали штыки от автоматов, зеркала с машин, запчасти, медали… В дуканах брали все, даже тот мусор, что вывозился из гарнизонного городка: консервные банки, старые газеты, ржавые гвозди, куски фанеры, целлофановые мешочки… Мусор продавался машинами. Вот такая это была война…

Нас зовут «афганцами». Чужое имя. Как знак. Метка. Мы не такие, как все. Другие. Какие? Я не знаю: кто я? Герой или дурак, на которого надо пальцем показывать. А может, преступник? Уже говорят, что это была политическая ошибка. Сегодня тихо говорят, завтра громче. А я там кровь оставил… Свою… И чужую… Нам давали ордена, которые мы не носим… Мы ещё будем их возвращать… Ордена, полученные честно на нечестной войне… Приглашают выступать в школе. А что рассказывать? О боевых действиях не будешь рассказывать. О том, как я до сих пор боюсь темноты, что-нибудь упадёт — вздрагиваю? Как брали пленных, но до полка не доводили? Их затаптывали. За все полтора года я не видел ни одного душмана живого, только мёртвых. О коллекциях засушенных человеческих ушей? Боевые трофеи… О кишлаках после артиллерийской обработки, похожих уже не на жильё, а на разрытое поле? Об этом, что ли, хотят услышать в наших школах? Нет, нам нужны герои. А я помню, как мы разрушали, убивали и — строили, раздавали подарки. Все это существовало так рядом, что разделить до сих пор не могу. Боюсь этих воспоминаний… Ухожу, убегаю от них… Не знаю ни одного человека, кто бы вернулся оттуда и не пил, не курил. Слабые сигареты меня не спасают, ищу «Охотничьи», которые мы там курили. Мы их называли «Смерть на болоте».

Не пишите только о нашем афганском братстве. Его нет. Я в него не верю. На войне нас объединил страх. Нас одинаково обманули, мы одинаково хотели жить и одинаково хотели домой. Здесь нас соединяет то, что у нас ничего нет. У нас одна проблема: пенсии, квартиры, хорошие лекарства, протезы, мебельные гарнитуры… Решим их, и наши клубы распадутся. Вот я достану, пропихну, протолкну, выгрызу себе квартиру, мебель, холодильник, стиральную машину, японский «видик» — и все! Сразу станет ясно, что мне в этом клубе больше делать нечего. Молодёжь к нам не потянулась. Мы непонятны ей. Вроде приравнены к участникам Великой Отечественной войны, но те Родину защищали, а мы? Мы, что ли, в роли немцев — так мне один парень сказал. А мы на них злы. Они тут музыку слушали, с девушками танцевали, книжки читали, пока мы там кашу сырую ели и подрывались на минах. Кто там со мной не был, не видел, не пережил, не испытал — тот мне никто.

Через десять лет, когда у нас вылезут наши гепатиты, контузии, малярии, от нас будут избавляться… На работе, дома… Нас перестанут сажать в президиумы. Мы всем будем в тягость… Зачем ваша книга? Для кого? Нам, кто оттуда вернулся, все равно не понравится. Разве расскажешь все, как было? Как убитые верблюды и убитые люди лежат в одной луже крови, их кровь перемешалась, А больше кому это нужно? Мы всем чужие. Все, что у меня осталось, — это мой дом, жена, ребёнок, которого она скоро родит. Несколько друзей оттуда. Больше я никому не поверю…»

Третий отрывок. Записан со слов рядового, водителя.

«Уже отдохнул от войны, отошёл — не передам все как было. Эту дрожь во всем теле, эту ярость… До армии закончил автотранспортный техникум, и меня назначили возить командира батальона. На службу не жаловался. Но стали у нас настойчиво говорить об ограниченном контингенте советских войск в Афганистане, ни один политчас не обходился без этой информации: наши войска надёжно охраняют границы Родины, оказывают помощь дружественному народу. Мы стали волноваться: могут на войну послать. Чтобы обойти солдатский страх, нас решили, как я теперь понимаю, обмануть. Вызывали к командиру части и спрашивали:

— Ребята, хотите работать на новеньких машинах?

— Да! Мечтаем.

— Но сначала вы должны поехать на целину и помочь убрать хлеб.

Все согласились.

В самолёте случайно услышали от лётчиков, что летим в Ташкент. У меня невольно возникли сомнения: на целину ли мы летим? Сели действительно в Ташкенте. Строем отвели в огороженное проволокой место недалеко от аэродрома. Сидим. Командиры ходят какие-то возбуждённые, шепчутся между собой. Подоспело время обеда, к нашей стоянке один за другим подтаскивают ящики с водкой.

— В колонну по два ста-а-ановись!

Построили и тут же объявили, что, мол, через несколько часов за нами прилетит самолёт — мы направляемся в Республику Афганистан выполнять свой воинский долг, присягу.

Что тут началось! Страх, паника превратили людей в животных — одних в тихих, других в разъярённых. Кто-то плакал от обиды, кто-то впал в оцепенение, в транс от невероятного, гнусного обмана, совершенного над нами. Вот для чего, оказывается, приготовили водку. Чтобы легче и проще с нами поладить. После водки, когда в голову ударил ещё и хмель, некоторые солдаты пытались убежать, бросались драться к офицерам. Но лагерь оцепили солдаты других частей, они стали теснить всех к самолёту. В самолёт нас грузили, как ящики, забрасывали в железное пустое брюхо.

Так мы оказались в Афганистане. Через день уже видели раненых, убитых. Услышали слова: «разведка», «бой», «операция». Мне кажется, со мной случился шок от всего происшедшего, я стал приходить в себя, осознавать ясно окружающее лишь через несколько месяцев.

Когда моя жена спросила: «Как муж попал в Афганистан?» — ей ответили: «Изъявил добровольное желание». Такие ответы получили все наши матери и жены. Если бы моя жизнь, моя кровь понадобились для большого дела, я сам сказал бы: «Запишите меня добровольцем!». Но меня дважды обманули: мне ещё не сказали правду, какая это война, — правду я узнал через восемь лет. Лежат в могилах мои друзья и не знают, что их обманули с этой подлой войной. Я иногда им даже завидую: они никогда об этом не узнают. И их больше уже не обманут…»

Иностранная поддержка как отягощающие обстоятельства. Разве не иностранной поддержкой являются многочисленные иностранные премии Алексиевич?

Премия имени Курта Тухольского Шведского ПЕН-клуба (1996) — «За мужество и достоинство в литературе».

Лейпцигская книжная премия за вклад в европейское взаимопонимание (1998).

Премия Гердера (1999).

Премия Ремарка (2001).

Национальная премия критики (США, 2006).

Премия Центральноевропейской литературной премии Ангелус (2011) за книгу «У войны не женское лицо».

Премия имени Рышарда Капущинского за книгу «Время секонд хэнд» (Польша, 2011).

Премия мира немецких книготорговцев (2013).

Премия Медичи за эссеистику (2013, Франция) — за книгу «Время секонд хэнд».

Офицерский крест ордена Искусств и литературы (Франция, 2014).

Обличительный антисоветский литературный жанр — изобретение не Алексиевич, не она первопроходец в этом деле. Были учителя (своими наставниками она называет Адамовича с Быковым), но были и высокие покровители.

Призыв к творческой интеллигенции начать работу по очернению Советской власти прозвучал ещё во времена Хрущева. Это был, в известном смысле, заказ тех клановых сил в руководстве КПСС, которые по наводке Запада готовили гибель СССР. Целая колонна творческой интеллигенции откликнулась на этот призыв, и одной из участниц этой колонны разрушителей является Светлана Алексиевич. Надо признать, свой творческий вклад в разрушение СССР Светлана Александровна внесла.

Одурманенное атисоветчиками население не встало на защиту государства, и в 1991 году Запад отпраздновал свою победу над СССР.

Шведские академики считают, что за этот вклад в разрушение СССР антисоветская, русофобская литература Алексиевич заслужила «нобеля» — вот и дали премию.

Почему премию не дали раньше, ещё при СССР? Потому, что в те годы Солженицын (а как же, жертва режима) был вне конкуренции. А после гибели СССР, в годы правления Ельцина, творчество Алексиевич потеряло на Западе острую политическую востребованность. Так бы и осталась Алексиевич без премии, если бы не Путин.

Заметив признаки возрождения РФ при президенте Путине, Запад вновь начал холодную войну против России, уже постсоветской. Сомнения в успехе не было. Откуда могли появиться сомнения, когда за плечами был победный опыт борьбы с СССР? Мировую сверхдержаву СССР во главе с многомиллионной КПСС одолели, а уж РФ с её, как они считают, еле живой экономикой и разваленной армией, где якобы всё держится на одном Путине, и подавно одолеют.

По опыту борьбы с СССР цены на нефть обрушили и теперь, санкции вводили тогда (а как же, помним КОКОМ) — и теперь этих санкций и не пересчитать, да ещё и новыми постоянно угрожают. Бойкот Олимпиады в Москве был — был, теперь собираются бойкотировать ЧМ-2018 в РФ по футболу. Ещё Афганистан был, очень хотели и это повторить на Украине — сорвалось.

Что осталось не востребованным из прошлого опыта, так это Нобелевская премия по литературе. Очень помогла тогда солженицынская «нобелевка» усилиям творческой интеллигенции нести смуту в народ внутри страны и сплочению антисоветчиков на Западе. Теперь пришло время применить этот «приём с нобелем» против Путина, а то рейтинг его народной поддержки в России зашкаливает.

Тут-то и пригодилась Алексиевич. Вероятно, ветераны холодной войны на Западе решили, что если добавить к антироссийским санкциям и информационной войне ещё и «нобеля» Алексиевич, то шансы на успех спецоперации по разрушению Российской Федерации должны возрасти. Вот только ей надо усилить «антипутинизмом» уже освоенный антисоветизм и русофобию. Алексиевич и усилила « ». Усилив свою деятельность «антипутинизмом», Алексиевич стала фигурировать среди претендентов на Нобелевскую премию 2015 года.

Интригу с премией закрутили ещё в 2013 году, но не дали — вероятно, посчитали, что рано. Однако после Крыма и Донбасса даже Меркель не смогла остановить шведов. Конечно, там понимают, что Алексиевич — не Солженицын, но других-то писателей в этой номинации у них нет. Вот и дали Нобелевскую премию Алексиевич по литературе в номинации за антисоветизм и русофобию.

Ruposters знакомит с самыми яркими цитатами Алексиевич последних лет . Они достойны внимания. Не исключено, что их будут цитировать учащиеся белорусских школ и вузов, которым в рамках обязательной учебной программы изучать творчество «белорусской писательницы».

О Москве и КНДР

«Я недавно вернулась из Москвы, застала там майские праздники. Слышала, как неделю гремели по ночам оркестры и танки по мостовым. Ощущение, что побывала не в Москве, а в Северной Корее»

О Победе и пустоте

«В огне войны сгорели миллионы, но и в вечной мерзлоте ГУЛАГа, и в земле наших городских парков и лесов тоже лежат миллионы. Великую, несомненно, Великую Победу сразу предали. Ею заслонили от нас сталинские преступления. А теперь победой пользуются, чтобы никто не догадался, в какой пустоте мы оказались»

О радости после возвращения Крыма

«Митинг за победу в Крыму собрал 20 тысяч человек с плакатами: «Русский дух непобедим!», «Не отдадим Украину Америке!», «Украина, свобода, Путин». Молебны, священники, хоругви, патетические речи — какая-то архаика. Шквал оваций стоял после выступления одного оратора: «Русскими войсками в Крыму захвачены все ключевые стратегические объекты…» Я оглянулась: ярость и ненависть на лицах»

Об украинском конфликте

«Как можно заливать страну кровью, производить преступную аннексию Крыма и вообще разрушать весь этот хрупкий послевоенный мир? Нельзя найти этому оправдания. Я только что из Киева и потрясена теми лицами и теми людьми, которых я видела. Люди хотят новой жизни, и они настроены на новую жизнь. И они будут за неё драться»

О сторонниках президента

«Даже страшновато разговаривать с людьми. Только и твердят «крымнаш», «донбасснаш» и «Одессу несправедливо подарили». И это всё разные люди. 86% сторонников Путина — это реальная цифра. Ведь многие русские люди просто замолчали. Они напуганы, как и мы, те, кто находится вокруг этой огромной России»

Об ощущении от жизни

«Один итальянский ресторатор вывесил объявление «Русских не обслуживаем». Это хорошая метафора. Сегодня мир снова начинает бояться: что там в этой яме, в этой бездне, которая обладает ядерным оружием, сумасшедшими геополитическими идеями и не владеет понятиями о международном праве. Я живу с ощущением поражения»

О русских людях

«Мы имеем дело с русским человеком, который за последние 200 лет почти 150 лет воевал. И никогда не жил хорошо. Человеческая жизнь для него ничего не стоит, и понятие о великости не в том, что человек должен жить хорошо, а в том, что государство должно быть большое и нашпигованное ракетами. На этом огромном постсоветском пространстве, особенно в России и Беларуси, где народ вначале 70 лет обманывали, потом ещё 20 лет грабили, выросли очень агрессивные и опасные для мира люди»

О свободной жизни

«Взгляните на Прибалтику — там сегодня совсем другая жизнь. Нужно было последовательно строить ту самую новую жизнь, о которой мы столько говорили в 90-е годы. Мы так хотели действительно свободной жизни, войти в этот общий мир. А сейчас что? Секонд-хенд полный»

О новых точках опоры для России

«Ну уж точно не православие, самодержавие и что там… народность? Это тоже такой секонд-хенд. Надо искать эти точки вместе, а для этого — разговаривать. Как польская элита говорила со своим народом, как немецкая элита говорила после фашизма со своим народом. Мы эти 20 лет пребывали в немоте»

О Путине и церкви

«А Путин, похоже, пришел надолго. Опрокинул людей в такое варварство, такую архаику, средневековье. Вы знаете, это надолго. И ещё церковь в этом участвует… Это не наша церковь. Церкви нет»

О Майдане

«Они там, в Кремле, не могут поверить, что на Украине произошёл не нацистский переворот, а народная революция. Справедливая… Первый Майдан вырастил второй Майдан. Люди сделали вторую революцию, теперь важно, чтобы политики её опять не проиграли»

И. Н. Потапов , член Координационного совета руководителей общественных организаций российских соотечественников в Белоруссии

Сегодня в 14.00 по минскому времени Шведская королевская академия наук назвала имя нового лауреата Нобелевской премии по литературе. Впервые в истории ее получила гражданка Беларуси — писательница Светлана Алексиевич.

Как сообщила постоянный секретарь Шведской академии Сара Даниус, премия присуждена белорусской писательнице «за многоголосое звучание ее прозы и увековечивание страдания и мужества».

За всю историю вручения премии из 112 победителей Алексиевич стала четырнадцатой женщиной, получившей премию в области литературы. В этом году призовые составили 8 миллионов шведских крон (953 тысячи долларов).

Нынешняя номинация стала третьей для Алексиевич, однако в отличие от прошлых лет, букмекеры изначально ее главным фаворитом. А за день до оглашения имени победителя конторы повысили ставки на то, что белоруске достанется «Нобель» с пяти к одному до трех к одному.

Светлана Алексиевич родилась в 1948 году в городе Иванo-Франковске (Украина). В 1972 году окончила отделение журналистики Белгосуниверситета им. Ленина. Работала воспитательницей в школе-интернате, учительницей. С 1966 года — в редакциях районных газет «Прыпяцкая праўда» и «Маяк коммунизма», в республиканской «Сельской газете», с 1976 года — в журнале «Неман».

Литературную деятельность начала в 1975 году. Первая книга — «У войны не женское лицо» — была готова в 1983 и пролежала в издательстве два года. Автора обвиняли в пацифизме, натурализме и развенчании героического образа советской женщины. «Перестройка» дала благотворный толчок. Книга почти одновременно вышла в журнале «Октябрь», «Роман-газете», в издательствах «Мастацкая літаратура», «Советский писатель». Общий тираж дошел до 2 млн экземпляров.

Также перу Алексиевич принадлежат художественно-документальные книги «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва», «Время секонд хэнд» и другие произведения.

Алексиевич имеет множество наград. Среди них — премия Ремарка (2001), Национальная премия критики (США, 2006), приз читательских симпатий по результатам читательского голосования премии «Большая книга» (2014) за книгу «Время секонд хэнд», а также премия Курта Тухольского «За мужество и достоинство в литературе», премия Андрея Синявского «За благородство в литературе», российская независимая премия «Триумф», лейпцигская книжная премия «За вклад в европейское взаимопонимание», немецкая премия «За лучшую политическую книгу» и имени Гердера. В 2013 году Светлана Алексиевич стала лауреатом Международной премии мира немецких книготорговцев.

Белорусских наград и премий писательница не имеет.

Книги писательницы издавались в 19 странах мира, в том числе США, Германии, Великобритании, Японии, Швеции, Франции, Китае, Вьетнаме, Болгарии, Индии.

В одном из интервью Светлана Алексиевич обозначила главную идею своих книг: «Я всегда хочу понять, сколько человека в человеке. И как этого человека в человеке защитить» .

Запрещенное интервью с лауреатом Нобелевской премии по литературе

ИА REGNUM опубликовало полемическое интервью с лауреатом Нобелевской премии по литературе Светланой Алексиевич - и это грозит вылиться в небольшой скандал. Во всяком случае, сама Светлана Александровна «запретила» публикацию интервью, мотивировав это тем, что оно «идиотское», а ее собеседник оказался «набором пропаганды, а не разумным человеком». Интервью уже активно обсуждается политически озабоченной частью аудитории. «Реальное время» посчитало, что дискуссия с писательницей получилась достаточно показательной и знакомит с ней своих читателей.

Обозреватель ИА REGNUM встретился и поговорил с нобелевским лауреатом Светланой Алексиевич. Разговор шел в форме интервью, о чем Алексиевич была уведомлена и дала свое согласие. В ходе разговора нобелевский лауреат решила, по одной ей известной причине, запретить публиковать это интервью. Поскольку Алексиевич изначально соглашалась на интервью, то редакция ИА REGNUM решила его опубликовать полностью. Аудиозапись интервью со Светланой Алексиевич находится в редакции.

Почему-то так получается, что обычно интервью делают с людьми, с которыми в целом согласны. Условно говоря, вас не позовут на Первый канал, потому что они с вами не согласны…

- …а на «Дождь» позовут…

- …а на «Дождь» позовут, но спорить с вами не будут. Я вам хочу честно сказать, что по подавляющему большинству вопросов я совершенно не согласен с вашей позицией.

Давайте, мне кажется, это должно быть интересно.

- Вот именно. Потому что это и есть диалог.

Да, интересно узнать образ человека, находящегося по ту сторону, узнать, что у него в голове.

Хорошо. Некоторое время назад вы дали нашумевшее интервью о том, что в Белоруссии может начаться религиозная война между православными и католиками, потому что «человеку можно вложить в голову все». А вам тоже можно вложить?

Моя профессия - делать так, чтобы не вложили. Какая-то часть людей живет сознательно, способна себя защитить, способна понимать, что происходит вокруг. А большинство людей просто несет потоком, и они живут в банальности.

- Представляется ли вам, что в нашей части земного шара таких людей больше?

Я думаю, у нас как везде. И в Америке то же самое, иначе откуда бы взялся Трамп. Когда ты имеешь дело со средним человеком, слушаешь, что он говорит, это не всегда заставляет любить людей. Так что так везде, это не только русская черта.

Просто мы сейчас находимся в таком состоянии, когда общество потеряло ориентиры. И поскольку мы страна войн и революций, и главное у нас - культура войны и революций, то любая историческая неудача (типа перестройки, когда мы рванулись, хотели быть как все) - как только случилась неудача, поскольку общество было не готово к этому, куда мы вернулись? Мы вернулись в то, что мы знаем. В военное, милитаристское состояние. Это наше нормальное состояние.

«Если бы люди были другими, они бы все вышли на улицу, и войны на Украине не было бы. А в день памяти Политковской было бы столько же людей, сколько я видела в день ее памяти на улицах Парижа. Там было 50, 70 тысяч человек. А у нас - нет». Фото gdb.rferl.org

Я, честно говоря, этого не замечаю. Ни в знакомых, ни в незнакомых людях я не вижу никакой агрессии или воинственности. Что подразумевается под милитаризмом?

Если бы люди были другими, они бы все вышли на улицу, и войны на Украине не было бы. А в день памяти Политковской было бы столько же людей, сколько я видела в день ее памяти на улицах Парижа. Там было 50, 70 тысяч человек. А у нас - нет. А вы говорите, что у нас нормальное общество. У нас нормальное общество благодаря тому, что мы живем своим кругом. Милитаризм - это не когда все готовы убивать. Но, тем не менее, оказалось, что готовы.

У меня отец - белорус, а мать - украинка. Я часть детства провела у бабушки на Украине и очень люблю украинцев, во мне украинская кровь. И в страшном сне нельзя было представить, что русские будут стрелять в украинцев.

- Сначала там произошел государственный переворот.

Нет, это был не государственный переворот. Это чепуха. Вы много смотрите телевизор.

- Я там родился.

Это был не государственный переворот. Это хорошо работает русское телевидение. Демократам надо было бы так воспользоваться телевидением, они его недооценили. Сегодняшняя власть вкладывает в сознание то, что ей нужно. Это был не переворот. Вы не представляете, какая бедность была вокруг…

- Представляю.

- …как там воровали. Смена власти была желанием людей. Я была на Украине, ходила в музей «небесной сотни», и простые люди мне рассказывали о том, что там было. У них два врага - Путин и собственная олигархия, культура взяточничества.

В Харькове в митинге в поддержку майдана принимали участие триста человек, а против майдана - сто тысяч. Потом на Украине открыли пятнадцать тюрем, в которых сидит несколько тысяч человек. А сторонники майдана ходят с портретами явных фашистов.

А в России нет людей, которые ходят с портретами фашистов?

- Они не находятся у власти.

На Украине они тоже не находятся у власти. Порошенко и другие - не фашисты. Вы понимаете, они хотят отделиться от России, пойти в Европу. Это есть и в Прибалтике. Сопротивление принимает ожесточенные формы. Потом, когда они действительно станут независимым и сильным государством, этого не будет. А сейчас они валят коммунистические памятники, которые и нам бы стоило повалить, изгоняют телевизионные программы. А что, они будут смотреть Соловьева и Киселева?

«Когда началась война, справедливости уже не ищи. По-моему, Стрелков говорил, что в первую неделю людям было очень трудно стрелять друг в друга, что заставить людей стрелять было почти невозможно. А потом началась кровь». Фото tsargrad.tv

- Они и смотрят, в интернете. И трафик ничуть не уменьшился.

Нет, это смотрит какая-то часть людей, но не народ.

- Да как вам сказать: трафик российских каналов превышает трафик украинских.

Ну что они смотрят? Не политические программы.

- Жизнь на Украине стала беднее - это факт. И свободы слова там стало намного меньше - это тоже факт.

Не думаю.

- Вы знаете, кто такой Олесь Бузина?

Которого убили?

- И таких примеров сотни.

Но то, что он говорил, тоже вызывало ожесточение.

- То есть таких надо убивать?

Я этого не говорю. Но я понимаю мотивы людей, которые это сделали. Так же, как мне совершенно не нравится, что убили Павла Шеремета, который любил Украину. Видимо, были какие-то разборки или что-то.

- Вы находите для них очень много оправданий.

Это не оправдания. Я просто представляю, что Украина хочет строить свое государство. По какому праву Россия хочет там наводить порядок?

- Вы были на Донбассе после того, как там началась война?

Нет. Я там не была. Когда началась война, справедливости уже не ищи. По-моему, Стрелков говорил, что в первую неделю людям было очень трудно стрелять друг в друга, что заставить людей стрелять было почти невозможно. А потом началась кровь. То же можно сказать и про Чечню.

Даже если согласиться с позицией (хотя я с ней совершенно не согласен), что люди в Киеве «вышли сами»: после этого люди в Донецке тоже вышли сами, без оружия, их не стали слушать, их пробовали разгонять, и потом они вышли с оружием. И те, и другие вышли отстаивать свои представления о правильном. Почему действия первых возможны, а вторых нет?

Я не политик. Но когда ставится под вопрос цельность государства, это проблема политики. Когда туда вводят чужие войска и начинают на чужой территории наводить порядки. По какому праву Россия вошла в Донбасс?

«Была такая идея, что нет Белоруссии, что все это - великая Россия. Точно так же и на Украине. Я знаю, что люди тогда учили украинский язык. Так же, как сейчас у нас они учат белорусский, веря, что когда-то наступят новые времена». Фото sputnik.by

- Вы же там не были.

Я тоже, как и вы, смотрю телевизор и читаю тех, кто об этом пишет. Честных людей. Когда Россия туда вошла, что вы хотели - чтобы вас там встретили с букетами цветов? Чтобы власть вам там обрадовалась? Когда вы вошли в Чечню, где Дудаев хотел сделать свои порядки, свою страну - что сделала Россия? Разутюжила.

Вы сказали, что вы не политик. Вы - писатель. Мне кажется самоочевидным, что нынешняя борьба украинского государства с русским языком - это главная претензия, которую к ним предъявят. Десять лет назад агентство Gallup проводило исследование о том, сколько процентов населения Украины думают по-русски…

Я все это знаю. Но сейчас они учат украинский и английский.

- …Сделали они это очень просто: раздавали анкеты на двух языках, украинском и русском. Кто на каком языке взял - тот на таком и думает. 83% жителей Украины думают на русском языке.

Что вы хотите этим сказать? Их русифицировали за семьдесят лет, так же, как и белорусов.

- Вы хотите сказать, что люди, которые жили в Одессе или Харькове, когда-нибудь думали по-украински?

Я не знаю, как у вас, а у нас в Белоруссии из десяти миллионов человек после войны осталось шесть с чем-то миллионов. И въехали около трех миллионов русских. Они до сих пор там. И была такая идея, что нет Белоруссии, что все это - великая Россия. Точно так же и на Украине. Я знаю, что люди тогда учили украинский язык. Так же, как сейчас у нас они учат белорусский, веря, что когда-то наступят новые времена.

Ну вы же запретили в России говорить на белорусском.

- Кто запретил?

Ну как же! Вы знаете только свой верхний кусочек. Начиная с 1922 года в Белоруссии постоянно уничтожалась интеллигенция.

- При чем тут 1922 год? Мы с вами живем сегодня, в 2017 году.

Откуда все берется? Откуда русификация взялась? Никто не говорил в Белоруссии на русском языке. Говорили или на польском, или на белорусском. Когда Россия вошла и присвоила себе эти земли, Западную Белоруссию, первое правило было - русский язык. И ни один университет, ни одна школа, ни один институт у нас не говорит на белорусском языке.

«Может быть, на какое-то время и да, чтобы сцементировать нацию. Пожалуйста, говорите по-русски, но все учебные заведения будут, конечно, на украинском». Фото vesti-ukr.com

- То есть в вашем понимании это месть за события столетней давности?

Нет. Это было старание русифицировать, сделать Белоруссию частью России. И точно так же сделать Украину частью России.

Половина территории, которая сейчас входит в состав Украины, никогда не была никакой «Украиной». Это была Российская империя. И после революции 1917 года там, наоборот, насаждалась украинская культура.

Ну вот вы ничего не знаете, кроме своего маленького кусочка времени, который вы застали и в котором вы живете. Половина Белоруссии никогда не была Россией, она была Польшей.

- Но другая-то половина была?

Другая половина была, но никогда не хотела там быть, вы насильно держали. Я не хочу об этом говорить, это такой набор милитаристских банальностей, что я не хочу это слушать.

Вы говорите, что когда сто лет назад (по вашему мнению) насаждалась русская культура - это было плохо, а когда сегодня насаждается украинская культура - это хорошо.

Она не насаждается. Это государство хочет войти в Европу. Оно не хочет жить с вами.

- Для этого нужно отменить русский язык?

Нет. Но, может быть, на какое-то время и да, чтобы сцементировать нацию. Пожалуйста, говорите по-русски, но все учебные заведения будут, конечно, на украинском.

- То есть можно запрещать людям говорить на том языке, на котором они думают?

Да. Это всегда так. Это же вы этим занимались.

- Я этим не занимался.

Россия. Она только этим и занималась на занятых территориях занятых, даже в Таджикистане заставляла людей говорить на русском языке. Вы побольше узнайте, чем занималась Россия последние двести лет.

- Я вас спрашиваю не про двести лет. Я вас спрашиваю про сегодня. Мы живем сегодня.

Другого способа сделать нацию нет.

«Свободные страны - это, например, Швеция, Франция, Германия. Украина хочет быть свободной, а Белоруссия и Россия - нет. Сколько людей выходит на акции Навального?». Фото Олега Тихонова

Понятно. Вы во многих интервью говорили, что ваши знакомые с опасением смотрели и смотрят на то, что происходит на майдане и что эволюционный путь развития, безусловно, лучше. Вы, наверное, имели в виду прежде всего Белоруссию, но, наверное, и Россию тоже? Как вы представляете, как должен выглядеть этот эволюционный путь, что здесь требуется?

Требуется движение самого времени. Глядя на поколения, которые пришли после того поколения, которое ждало демократии, я вижу, что пришло очень сервильное поколение, совершенно несвободные люди. Очень много поклонников Путина и военного пути. Так что трудно говорить, через сколько лет Белоруссия и Россия превратятся в свободные страны.

Но революцию как путь я не приемлю. Это всегда кровь, а к власти придут все те же люди, других людей пока нет. В чем проблема девяностых годов? Не было свободных людей. Это были те же коммунисты, только с другим знаком.

- А что такое свободные люди?

Ну, скажем, люди с европейским взглядом на вещи. Более гуманитарные. Которые не считали, что можно страну раздербанить, а народ оставить ни с чем. А вы хотите сказать, что Россия свободная?

- Я спрашиваю вас.

Какая она свободная? Несколько процентов населения владеют всем богатством, остальные остались ни с чем. Свободные страны - это, например, Швеция, Франция, Германия. Украина хочет быть свободной, а Белоруссия и Россия - нет. Сколько людей выходит на акции Навального?

- То есть свободны люди, которые придерживаются европейского взгляда на вещи?

Да. Там свобода проделала большой путь.

А если человек придерживается не европейской картины мира? К примеру, в ней есть понятие толерантности, и может ли быть свободным ортодоксальный православный, который не считает, что толерантность - это правильно?

Не надо так примитивно. Вера человека - это его проблема. Когда я ходила во Франции посмотреть русскую церковь, там было много православных людей. Никто их не трогает, но и они не навязывают другим свой взгляд на жизнь, как это происходит здесь. Там совсем другие священники, церковь не пытается стать властью и не прислуживает власти. Поговорите с любым европейским интеллигентом, и вы увидите, что вы - сундук, набитый суевериями.

«Макрон - это действительно свободная Франция. А Ле Пен - это националистическая Франция. Слава богу, что Франция не захотела такой быть». Фото telegraph.co.uk

Я жил в течение года в Италии, и девяносто процентов интеллигентов, которых я встречал, испытывают огромную симпатию к левым идеям и к президенту России.

Такие люди есть, но не в таком количестве. Это они так на вас реагировали, потому что увидели русского с радикальными взглядами. У Путина там не такая большая поддержка, как вы думаете. Просто есть проблема левых. Это не значит, что Ле Пен - это то, что хотела и хочет Франция. Слава богу, что Франция победила.

- Почему «Франция победила»? А если бы выиграла Ле Пен, Франция бы проиграла?

Конечно. Это был бы еще один Трамп.

- Но почему «Франция проиграла», если бы большинство французов проголосовали за нее?

Почитайте ее программу.

- Я читал их обе. В программе Макрона нет ничего, кроме общих слов о том, что «мы должны жить лучше».

Нет. Макрон - это действительно свободная Франция. А Ле Пен - это националистическая Франция. Слава богу, что Франция не захотела такой быть.

- Националистическая не может быть свободной?

Просто она предложила крайний вариант.

В одном из интервью вы сказали: «Вчера я шла по Бродвею - и видно, что каждый - личность. А идешь по Минску, Москве - ты видишь, что идет народное тело. Общее. Да, они переоделись в другие одежды, они ездят на новых машинах, но только они услышали клич боевой от Путина «Великая Россия», - и опять это народное тело». Вы действительно так сказали?

- Я не буду ничего отбрасывать.

Но там, действительно, ты идешь и видишь, что идут свободные люди. А у нас, даже здесь, в Москве, видно, что людям очень тяжело жить.

«До Трампа в Америке такое было невозможно. Ты мог быть против войны во Вьетнаме, против чего угодно, но когда ты получил Нобелевскую премию, тебя поздравляет президент, потому что это гордость этой культуры. А у нас спрашивают, ты в этом лагере или в том лагере». Фото gdb.rferl.org

- То есть вы согласны с этой цитатой по состоянию на сегодня?

Абсолютно. Это видно даже по пластике.

- Вот эта девушка, бармен в кафе, где мы сидим - она несвободна?

Перестаньте, о чем вы говорите.

- Вот вам реальный человек.

Нет, она несвободна, я думаю. Она не может, например, вам в глаза сказать, что она о вас думает. Или про это государство.

- Почему вы так думаете?

Нет, она не скажет. А там - любой человек скажет. Возьмем мой случай. Когда мне дали Нобелевскую премию, то (таков этикет во всех странах), я получила поздравления от президентов многих стран. В том числе от Горбачева, от президента Франции, канцлера Германии. Потом мне сказали, что готовится телеграмма Медведева.

Но на первой пресс-конференции, когда меня спросили про Украину, я сказала, что Крым оккупирован, а на Донбассе Россия развязала войну с Украиной. И что такую войну можно развязать везде, потому что горячих углей везде много. И мне сказали, что телеграммы не будет, потому что эту мою цитату крутило «Эхо Москвы».

До Трампа в Америке такое было невозможно. Ты мог быть против войны во Вьетнаме, против чего угодно, но когда ты получил Нобелевскую премию, тебя поздравляет президент, потому что это гордость этой культуры. А у нас спрашивают, ты в этом лагере или в том лагере.

- Вы иногда говорите про Россию «мы», а иногда «они». Так все-таки «мы» или «они»?

Все-таки «они». Уже «они», к сожалению.

- Но тогда это премьер-министр не вашего государства, почему он непременно должен вас поздравлять?

Но мы же считаемся Союзным государством. Мы еще очень тесно связаны. Мы еще не оторвались, и кто нас отпустит. Хотя бы мы и хотели оторваться.

«Это человек, который соответствует моему пониманию того, что такое писатель. Сегодня это очень важная фигура в русской литературе. Ее взгляды, ее поэзия, ее эссе - все, что она пишет, говорит о том, что она - очень большой писатель». Фото sinergia-lib.ru

- Так, значит, «они»?

Пока еще - «мы». Я все-таки человек русской культуры. Я писала об этом времени, обо всем этом на русском языке, и я, конечно, была бы рада его телеграмме. По моим понятиям, он должен был ее прислать.

- Вам вручили Нобелевскую премию почти два года назад. Как вам сейчас кажется - за что именно вы ее получили?

Это нужно спросить у них. Если бы вы влюбились в какую-то женщину, а она - в вас, вопрос о том, «за что она тебя полюбила», звучал бы смешно. Это был бы глупый вопрос.

- Но тут все-таки решение принималось не на уровне чувств, а рационально.

Мне говорили: «Ну, вы, наверное, давно уже ждали Нобелевскую премию». Но я не была таким идиотом, чтобы сидеть и ждать ее.

А если бы Нобелевский комитет у вас однажды спросил, кому еще из авторов, которые пишут по-русски, следовало бы вручить премию, кого бы вы назвали?

Ольгу Седакову. Это человек, который соответствует моему пониманию того, что такое писатель. Сегодня это очень важная фигура в русской литературе. Ее взгляды, ее поэзия, ее эссе - все, что она пишет, говорит о том, что она - очень большой писатель.

В связи с вашими книгами я хочу вернуться к донбасской теме, но не в политическом плане. Многие ваши книги - про войну и про людей на войне. Но на эту войну вы не едете.

Не ездила и не поеду. И в Чечню я не ездила. Однажды мы говорили об этом с Политковской. Я сказала ей: Аня, я больше не поеду на войну. Во-первых, у меня нет уже физических сил видеть убитого человека, видеть человеческое безумие. Кроме того, все, что я поняла об этом человеческом безумии, я уже сказала. У меня нет других идей. А писать еще раз то же самое, что я уже написала - какой смысл?

- Вы не считаете, что ваш взгляд на эту войну может измениться, если вы туда приедете?

Нет. Там есть украинские, русские писатели, которые об этом пишут.

«У меня нет уже физических сил видеть убитого человека, видеть человеческое безумие. Кроме того, все, что я поняла об этом человеческом безумии, я уже сказала. У меня нет других идей. А писать еще раз то же самое, что я уже написала - какой смысл?». Фото ua-reporter.com

- Но вы же отвечаете на вопросы, говорите об этих событиях.

Это происходит в другой стране. И я могу отвечать на эти вопросы как художник, а не как участник. Для того, чтобы писать такие книги, как пишу я, надо жить в стране, о которой идет речь. Это должна быть твоя страна. Советский Союз - это была моя страна. А там я многих вещей не знаю.

- Я имею в виду не столько написание книг, сколько понимание того, что там происходит.

Вы хотите мне сказать, что там страшно? Там то же самое, что было в Чечне.

- Вы же там не были.

Тогда, слава богу, показывали всю правду по телевизору. Никто не сомневается в том, что там кровь и что там плачут.

Я про другое. Люди, которые живут на Донбассе, уверены в своей правоте. Это обыкновенные люди, и они поддерживают власть ополченцев. Может быть, если бы вы их увидели, вы бы их как-то по-другому поняли? Они тоже люди.

Русские с таким же успехом могут ввести свои войска в Прибалтику, поскольку там много недовольных русских. Вы считаете правильным, что вы взяли и вошли в чужую страну?

Я считаю правильным, что в течение 23 лет неписанным законом в государстве Украина было признание того, что там есть и русская культура, и украинская. И этот баланс более или менее соблюдался при всех президентах…

Так и было, пока вы туда не вошли.

Это неправда. Зимой 2013 года, до Крыма, мы услышали, куда следует отправить «москаляку». А в феврале 2014 года, сразу после государственного переворота, до всяких Крымов, мы увидели проекты законов против использования русского языка. Люди, которые живут в [юго-восточной части страны], считают себя русскими и не считают Бандеру героем. Они вышли протестовать. А вы почему-то считаете, что люди, которые живут в Киеве, имеют право на протест, а те, кто живут восточнее, такого права не имеют.

А разве там были не русские танки, не русское оружие, не русские контрактники? Фигня все это. Если бы не было вашего оружия, там бы не было войны. Так что не морочьте мне голову этой ерундой, которой забита ваша голова. Вы так легко поддаетесь всякой пропаганде. Да, там боль, там страх. Но это на вашей совести, на совести Путина. Вы вторглись в чужую страну, на каком основании? В интернете миллион снимков, как ходит туда русская техника. Все знают, кто сбил [боинг] и все прочее. Давайте уже заканчивать ваше идиотское интервью. У меня уже нет сил на него. Вы просто набор пропаганды, а не разумный человек.

«Все эти православные, которым кажется, что Серебренников что-то не то ставит, Табаков что-то не то делает. Не делайте вид, что вы не знаете. В Новосибирске запретили спектакль». Фото siburbia.ru

Хорошо. В интервью газете El Pais вы сказали, что даже советская пропаганда не была такой агрессивной, как сейчас.

Абсолютно. Послушать этот идиотизм Соловьева и Киселева. Я не знаю, как это возможно. Они же сами знают, что говорят неправду.

- В том же интервью вы сказали, что церковь не ограничивается запретом театральных работ и книг.

Да, она лезет туда, где ей нечего делать. Это не ее проблемы, какие ставить спектакли, что снимать. Скоро будем уже детские сказки запрещать, поскольку там якобы есть сексуальные моменты. Очень смешно со стороны смотреть, в каком вы пребываете безумии.

На слуху депутаты Госдумы, которые борются с художественными фильмами, а какие именно запреты со стороны церкви вы имеете в виду?

Да сколько угодно. Все эти православные, которым кажется, что Серебренников что-то не то ставит, Табаков что-то не то делает. Не делайте вид, что вы не знаете. В Новосибирске запретили спектакль.

- Вы считаете, это общецерковная позиция?

Я думаю, это даже идет снизу. От этой темноты, от этой пены, которая сегодня поднялась. Вы знаете, мне не нравится наше интервью, и я вам его запрещаю печатать.

Сергей Гуркин